костров для выжигания угля и железоплавильни. Там из болотной руды добывали железо, за которое Ингибьёрг выручала хорошие деньги. Этой работой летом и занимались Гест, Ари и кое-кто из трэлей. Слитки они грузили на вьючных лошадей и свозили к реке, что протекала по долине, а оттуда на лодках доставляли в Сандей, где кузнец ковал из них корабельные заклепки, рыболовные крючки, наконечники для стрел, обшивку для лопат, а самые чистые отправляли в Нидарос либо на север, к Хареку, который держал оружейную мастерскую.
Руководили работами двое вольноотпущенников, бывшие трэли, которым Ингибьёрг теперь платила. Старшим был Тородд Белый, ее приемный отец, который не только ходил в морские походы и с ее отцом, и с ее мужем, но и промышлял зверя в Биармии на Белом море, покуда не состарился и не пришлось ему неспешно присматривать за постройкой моста, вялением рыбы да добычей железа.
Хедина, как понял Гест, Тородд недолюбливал, и после того позора, какому Гест подверг управителя, старик будто нашел в Гесте союзника и начал прямо говорить ему об этом.
Однажды ночью, когда они сидели возле плавильни, Тородд без обиняков сказал, что ему совершенно невдомек, зачем Ингибьёрг держит Хедина, эту продувную бестию с Южных островов.
— Наверно, потому, что ей хотелось иметь мужчину, — заметил Гест. — А потом оказалось, что он не тот, кто ей нужен.
Тородд коротко хохотнул:
— Может, ты и прав, исландец, но почему она его не выгонит?
— Почем ты знаешь, что не выгонит?
— То есть как?
— Просто она не успела пока его выгнать.
Тородд снова издал короткий смешок.
Белыми у него были не только волосы и борода, но и лохматые брови; ходил он всегда в сшитой собственными руками куртке из тюленьей кожи, понимал по-ирландски, умел толковать и писать руны, а когда находились охотники послушать его, твердил, что мудрость человека измеряется лишь его знаниями о жизни и делах предков. С особым интересом он относился к Норвегии и к конунгу Харальду Прекрасноволосому сыну Хальвдана, который более ста лет назад собрал воедино норвежские земли. Однако ж Харальд соединил их одною только властью, а не верою, и оттого вновь раздробил страну на куски и раздал их своим никчемным сыновьям — бездумно растратил свои же победы.
Позднее и Хакон Воспитанник Адальстейна, и Олав сын Трюггви пытались вновь собрать страну, причем сплотив ее под святым крестом, только вот в игру неизменно вступало то загадочно-неуловимое, чем отмечен весь род Прекрасноволосого, который и собирал, и снова дробил, так что теперь в Трандхейме расселся вздорный и неразумный хладирский ярл, почитай уж десятый год сидит…
— Рати у Эйрика могучие, — сказал Гест. — А бонды либо хранят верность ярлу, либо боятся его. Вдобавок при нем был мир и годы благополучия.
— Но у него нет веры! — гнул свое Тородд. — Я бывал в других краях и видел: нигде властителям не удалось противостоять новой вере, при всем их могуществе.
— Мне-то мир повидать не довелось, — сказал Гест. — Но я видел Исландию, у нас там нет ни конунгов, ни ярлов, и все же мы приняли новую веру, хотя мир по этой причине не настал, да и справедливости не прибавилось.
Тородд малость сник и пробормотал, что рано или поздно Исландия тоже окажется под норвежской рукой и законом.
— Ведь Богу нужен конунг, а конунгу нужен Бог, это все владыки уразумели. И тут уразумеют, можешь мне поверить, — заключил Тородд, озабоченно тряхнув длинными волосами, будто высказал слабую надежду, а не твердую уверенность.
Гест посидел-помолчал, потом спросил, где Тородд крестился, и старик рассказал, как однажды летом ходил с Олавом сыном Трюггви в поход на Англию и они так разорили побережье, что король Адальрад предложил им десять тысяч фунтов серебра, лишь бы они ушли. Но через несколько лет они снова вторглись в страну, и Адальраду пришлось откупаться еще большими суммами. А зимой он пригласил Олава к себе в Андовер почетным гостем, и Олав принял приглашение. Вернулся же он к своей дружине совсем другим человеком, куда более спокойным и полным достоинства, в нем сквозило нечто поистине царственное, он принял веру, и крестным отцом ему стал сам король Адальрад, злейший его враг.
— И Олав заставил все свое войско сделать то же самое?
— Нет, мы крестились добровольно, — сказал Тородд. — Смекнули, что увидел он такое, что отвергнуть невозможно. Вдобавок он сколько лет говорил, что надо вернуться в Норвегию и потребовать себе отчее наследство, а многие из нас не были дома целую вечность. И когда пришла весть, что путь домой открыт, оставалось лишь выйти в море и доплыть до Вика, где нас встретили с распростертыми объятиями, даже в Трандхейме Олаву достаточно было просто появиться, чтобы взять власть в свои руки, ведь тренды[52] сами расправились со своим предводителем, Хаконом ярлом, и все это благодаря вере, Бог простер свою длань над Олавом с того дня, как конунг принял крещение, тут никто не может усомниться.
Тородд умолк, сглотнул и словно бы вмиг постарел.
— Вплоть до Свольда? — обронил Гест, с виду невозмутимо.
— Н-да, что-то там пошло не так, не знаю, что именно, я был слишком стар, чтоб участвовать в походе, и многие годы мы верили, что Олав уцелел. Но увы, не уцелел он, нет, достаточно посмотреть, как самоуверенно сидит в Нидаросе Эйрик, а он-то был при Свольде…
Второго вольноотпущенника звали Рунольв, был он силен как бык и в свое время снискал славу умелого и отчаянного воина, но в одном из походов в Ирландию получил тяжелое ранение и онемел, утратил речь, и в Сандее, когда кто-нибудь не хотел отвечать на вопрос, он обычно говорил: спроси у Рунольва.
Однако Рунольв, хоть и онемел, глухотою не страдал, слышал почитай что все, а когда ему непременно хотелось что-то сказать, рисовал палочкой на песке — рыбу, миску с едой, солнце; ветер он изображал, проводя палочкой линию в нужном направлении, и нажимом указывал его силу; народ говорил, что у Рунольва есть значки чуть ли не для всего на свете, только вот истолковать их все способен один Тородд. Как-то раз Гест полюбопытствовал, почему Тородд не научил его рунам.
— Он во многом кумекает, — ответил Тородд, — но не такой головастый, как ты.
Рунольв и Тородд знали друг друга давно, с той поры, когда Рунольв остался круглым сиротой и Тородд взял его под свою опеку, много лет они ночевали в одном помещении, а на Халльгримовом корабле место обоих было на носу. И несколько лет назад, когда Ингибьёрг решила дать Тородду вольную, он согласился только при условии, что она отпустит и Рунольва.
— Почему? — спросила она.
— Мы не сможем остаться друзьями, если он по-прежнему будет трэлем, — ответил Тородд.
— Ты же, в сущности, никогда трэлем не был, — заметила Ингибьёрг, и сказала она так не только потому, что Тородд доводился ей приемным отцом, и она до сих пор советовалась с ним по всем важным вопросам, но и потому, что не очень-то понимала, зачем Рунольву свобода.
— Как вольный человек он сможет уехать отсюда после моей смерти, — сказал Тородд, — если ты будешь плохо с ним обращаться.
Однако Ингибьёрг сомневалась насчет Рунольва, поскольку он не чурался рукоблудия, занимался им более чем охотно, притом отнюдь не стараясь укрыться от посторонних глаз, в Ирландии ему дали прозвище Клакайреахт-Рональд, сиречь Рунольв Рукоблуд, и Ингибьёрг не хотелось выпускать его из-под надзора, ведь он так и остался необузданным и своевольным.
Тем не менее Тородд стоял на своем, мало того, считал, что хорошо бы дать вольную и рабыне Торгунне, поженить ее и Рунольва и взять с обоих клятву на святом кресте, что они вовеки будут верны Ингибьёрг; Рунольв никогда не нарушит такую клятву, как и Торгунна, которая выросла вместе с Ингибьёрг и всю свою нелегкую жизнь верой-правдой работала на нее не покладая рук.
Ингибьёрг призадумалась и в конце концов уступила. И Рунольв с Торгунной зажили вместе и родили двух сыновей, один был чуть постарше Халльберы, другой — чуть помоложе. Звали их Равн и Гейр, и оба охотно играли с нею.
