Я проснулся в темноте. Мне снилось, что я заживо погребен. Я проснулся, но меня не отпускало ощущение, что я задыхаюсь. Что-то мешало мне дышать, и я отбросил это со рта – волосы, с тяжелым терпким запахом. Но дышать по-прежнему было трудно. Я закрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно. Когда я снова открыл их, то увидел полусгоревшие свечи и вспомнил, где нахожусь. Дверь на веранду была открыта, и дул такой холодный ветер, что я понял: сейчас раннее утро, до рассвета. Мне было холодно, страшно холодно, я чувствовал себя отвратительно, у меня все болело. Я выбрался из кровати, не глядя на нее, шатаясь прошел в мою комнату, посмотрел на себя в зеркало и в ужасе отшатнулся. Я думал, что меня сейчас вырвет. Но рвоты не было, были только болезненные спазмы.
Я подумал, что меня отравили. Но эта мысль билась в мозгу тупо, так ребенок пытается сложить буквы в слово, которое не в состоянии прочитать, а прочитав – понять. Я не мог стоять, слишком уж у меня кружилась голова, а потому я рухнул на кровать, глядя на одеяло, которое было странного желтоватого цвета. Посмотрев на него, я наконец смог встать и подойти к окну. Наконец меня стошнило. Казалось, это длилось несколько часов. Я выпрямлялся, прислонялся к стене, вытирал лицо, потом снова начинались спазмы и тошнота со рвотой. Когда все кончилось, я упал на кровать и не мог от слабости пошевелиться.
Мне хотелось только одного: лежать и не вставать, но все-таки я заставил себя подняться. Это стоило мне неимоверных усилий. Я испытывал слабость и головокружение, но тошнота и боли оставили меня. Я надел халат, умыл лицо и открыл дверь в ее комнату.
В холодном утреннем свете я видел грустные контуры ее рта, складку между густых бровей – такую глубокую, словно ее прочертил нож. Под моим взглядом Антуанетта зашевелилась и выбросила из-под одеяла руку. Да, холодно размышлял я, все очень красиво, тонкое запястье, приятно округлое предплечье, полный локоток, изгиб плеча… Все на месте, все безупречно. Я глядел на нее с ненавистью, и вдруг лицо ее разгладилось и мне показалось, что по нему пробежала тень улыбки. Что это: игра света? Наверное. Что же еще?
Она может проснуться в любой момент, напомнил я себе. Надо торопиться. На полу валялась ее разорванная рубашка. Я аккуратно накрыл ее простыней, словно покойницу. Один из бокалов был пуст – она выпила свое вино до дна. В моем, стоявшем на туалетном столике, еще оставалось вино. Я окунул в него палец, лизнул. Горько. Не глядя на нее, я со стаканом в руках вышел на веранду. Там я встретил Хильду с метлой в руке. Я прижал палец к губам, она посмотрела на меня широко открытыми глазами, затем тоже прижала палец к губам.
Я быстро оделся, вышел из дома и побежал.
Плохо помню, что я делал в тот день, куда бежал, как падал, где лежал в изнеможении и плакал. Но наконец я оказал у того самого полуразрушенного дома под одичавшим апельсиновым деревом. Уткнув лицо в ладони, я заснул, а когда проснулся, было уже поздно, дул холодный ветер. Когда я встал, то быстро отыскал тропинку и пошел назад. Я научился обходить ползучие лианы и ни разу не споткнулся. Я прошел прямо к себе в комнату, и если мне встретился кто-то по пути, я их не заметил, и если они обращались ко мне с какими-то словами, я их не слышал.
На столе стоял кувшин с водой, стакан и какие-то коричневые пирожки с рыбой. Я выпил почти всю воду – меня страшно мучила жажда, – но до еды не дотронулся. Я сидел на кровати, ждал Амелию и знал, что именно она скажет: «Как мне вас жалко!»
Она появилась, бесшумно ступая босыми ногами.
– Сейчас я принесу вам чего-нибудь поесть, – сказала она.
Она принесла холодного цыпленка, хлеб, фрукты и бутылку вина. Я молча выпил один стакан, потом другой. Амелия нарезала хлеб, цыпленка, села рядом и стала кормить меня, как маленького. Ее рука, поддерживавшая мою голову, была теплой, но, когда я дотронулся до нее снаружи, она оказалась холодной. Я посмотрел на ее хорошенькое, ничего не выражавшее личико, выпрямился и оттолкнул тарелку. Тогда-то она и сказала:
– Как мне вас жалко!
– Я уже это слышал, Амелия. Неужели это единственная песня, какую ты знаешь?
В ее глазах сверкнули веселые искорки, но когда я рассмеялся, она пугливо зажала мне рот своей ладошкой. Я усадил ее рядом с собой, и мы оба рассмеялись. Именно это мне и запомнилось в той встрече. Амелия была такая естественная, такая веселая, что часть этой веселости передалась мне и я не чувствовал потом угрызений совести. И мне было совершенно все равно, что происходило за той тонкой перегородкой, которая разделяла наши с Антуанеттой комнаты.
Утром, разумеется, я испытывал иные чувства.
Новые осложнения. Это просто невозможно… И ее кожа оказалась темнее, а губы толще, чем мне раньше казалось. Она спала крепко и тихо, но когда открыла глаза, в них не было удивления. В них было веселье. Едва сдерживаемый смех. Я почувствовал какое-то спокойствие, умиротворение, но не радость, как она. Нет, радости не было. Как не было и желания касаться ее. Она это поняла, потому что быстро стала одеваться.
– Очень изящное платье, – похвалил я ее наряд, и она тотчас же стала показывать мне, какими разными способами можно его носить. Она расхаживала, то волоча шлейф по полу, то приподнимая так, что виднелась кружевная нижняя юбка, то задирая выше колена.
Я сказал ей, что покидаю остров, но перед отъездом хотел бы сделать ей подарок. Подарок был не маленький, но она приняла его, не сказав спасибо, не улыбнувшись. Когда я спросил, чем она собирается заниматься, Амелия ответила:
– Я давно знаю, что мне нужно, и знаю, что мне здесь этого не получить ни за какие коврижки.
– Ты такая хорошенькая, что можешь легко получить все, что захочешь.
– Да, – просто отозвалась Амелия, – но не здесь.
Она хотела поехать к сестре, которая была портнихой на Демераре. Но в Демераре она жить не собиралась. По ее словам, ее тянуло в Рио. Там много богатых людей.
– Ну и когда ты начнешь свое путешествие?
– Очень скоро.
Она сказала, что сядет на лодку в Резне и попросит рыбаков, чтобы они отвезли ее в порт.
