Сидерима, когда тот обладал полноценной армией. Сейчас же выставить несколько сотен бойцов против десятков тысяч имперских вышколенных солдат… об этом даже думать не хотелось. Силой Анаторис не вернуть, даже если сами анаторийцы станут на сторону Садара. Оставалось лишь хитростью, но раз Кирит это затеял, то глаз не спустит с провинции, пресекая любую провокацию. С умом старого лиса придется считаться.
— Зелик! Мне нужно, чтобы Фраму доставили послание. И твоя задача в том, чтобы про это не прознал Кирит. Отправишься лично. Потребуется убедить моего тестя, а ты иногда красноречив.
Пепел пергамента пальцами переминался в курильнице. Фрам методично крошил сгоревшую бумагу, раз за разом прокручивая в памяти слова Садара, которые передал уже знакомый посыльный Зелик. Правитель Анаториса поверил в короля, исполнив его просьбу.
— И что это было, уважаемый Фрам? — поинтересовался жрец, наблюдая за анаторийцем.
— Вексель Садара.
— И вы так просто об этом говорите?
— Да, мне нечего скрывать. Поскольку я всё еще правитель Анаториса, то волен прощать долги кому угодно. Сидерим мне больше ничего не должен.
— И вы так запросто распрощались со столь крупной суммой?
— Почему нет? Сочту это за свадебный подарок дочери.
Кирит смотрел на Фрама в полном недоумении. Он не мог понять, что же такого сделал Садар, что истинный купец простил подобный долг, понеся тем самым огромные невосполнимые убытки.
Глава восемнадцатая
— Что выиграешь ты в этой войне?
— Буферную зону.
— Метишь на расширение территорий?
— Уверен, это выгорит. Когда сцепляются такие монстры, мелкие хищники набирают силу, сбиваясь в стаи.
— Это…
— … удар на опережение. Прощать я так и не научился.
Сидерим, год 2568
Густой апрельский воздух разливался по комнате, принося ароматы разноцветья. Еще не жарко, но уже душно, сказывалась близость пустыни. Если с погодой повезет, то к осени удастся снять два урожая, избавив королевство от потребности в закупке провианта. Однако в этот вечер все мысли о проблемах молодого государства покинули беспокойную голову Садара. Редкий момент, когда из закоулков воспалённого сознания позволила себе выглянуть Сейдар. Она не плакала и никогда не злилась, словно замёрзла навсегда, отказав себе в любом проявлении чувств и эмоций. Король был более живой, смеялся и шутил, отпускал колкости, шипел от злости, впадал в неистовую ярость. Сейдар всегда молчала, словно наблюдая из склепа собственного тела за происходящим, за тем монархом, которого ей удалось создать. Разящий этого не понимал, но никогда не спрашивал. В нём юность переплелась со зрелостью ещё тогда, когда мальчишкой занимались кузнецы Азита. Неприкасаемый потерялся в самоощущениях, не принимая мир таким, каков тот есть. И постоянно намекал на то, что незакончен. Не вытравили из юноши то живое, что отличает человека от оружия. Он был влюблён. Безумно влюблён в свою Сейдар, в яростную воительницу, которую встретил на развалинах дворца. В её глаза, полыхающие жарче подземного огня в кузницах Бога войны, багровее, чем глаза самого неприкасаемого, чем капли крови, стекающие по клинку.
'Твоя отвага звенела в воздухе', — сказал он ей тогда. И готов повторить сейчас. Смешанные чувства долга и восхищения породили то, что выжигало Азита изнутри, заставляло терять рассудок, едва коснется плеч возлюбленной.
Сейдар родилась и выросла совершенно некрасивой. Природа поступила жестоко, словно из полевого шпата грубым тесаком выточив лицо Сейдар. Широкие плечи, с малых лет приученные к размаху и весу меча, узкие бедра, словно в насмешку — намёком, что материнство не судилось ей, едва заметная крохотная грудь, скорей похожая на рельеф мужской груди, чем на женские округлости. Высокая, ростом не ниже среднего мужчины, она и походила на такового, не особо прячась. Давно смирившись с тем, что менестрели не воспоют эту принцессу в песнях, слагая гимны красоте. Уже и не принцесса. Взрослая женщина, расчетливая, прагматичная, по-женски беспринципная, а оттого — беспощадная. Она не таяла, не снимала лат с души даже тогда, когда Азит снимал одежду, обнажая плечи, роняя в хрустящие свежестью простыни, распаляя тело нетерпеливыми ласками и поцелуями. Она словно жила отдельно от тела, позволяя мальчишке делать что угодно. Это её часть сделки, чего нельзя сказать об этом самом мальчике, который видел в некрасивой женщине, старше его на девять лет, едва ли не богиню. Сейдар иногда удивлялась, как ему удаётся сдерживаться на людях, раскрывая свои чувства лишь тогда, когда останутся наедине. Догадывалась ли она, насколько любит её Азит? Нет, не догадывалась — знала. Вот и сейчас прикрыла глаза, опустив ресницы, чтобы не показать, насколько безразлично происходящее.
Постель, раскаленная горячим телом и душным воздухом апреля. Сбившееся дыхание, жесткие ладони, за плечи вдавливающие в постель. Жгучие властные поцелуи. От них больно, как от укусов бешеной собаки, когда помимо клыков в плоть проникает яд. Он злится, всегда злится, пытаясь достучаться до замороженного сердца своей Сейдар. И успокаивается, в очередной раз понимая, что хоть и такая, но принадлежит только ему. Нет, никто и никогда не получит больше, чем Азит. И всё же юность хочет большего, вспышки страсти в глазах, надрывного стона. Гореть не одному. Так происходит каждый раз. Он любит и ненавидит, жаждет нежности, но всякий раз насилует её, оставляя ощутимые следы на теле. И ненавидит себя за эту боль. Принцесса ничего не скажет. Король наденет мантию и вновь пощечиной отрезвит зарвавшегося пса. Но снова будет ночь, и снова будет молчание в ответ на сорванный хриплый стон, скорей похожий на вой отчаяния. Она никогда не сопротивляется, но всякий раз наказывает, указывая место, которого Азит достоин. И тогда молчать обязан он, похоронив в себе ту боль, которая взрывает грудь всякий раз, когда король очередным поступком кладет себя на алтарь королевства.
— Ваше Величество, я имела неприятный разговор с королевой Раникой. И не только с ней, — Даналия пристроила свою лошадь рядом с королевской, объезжая столицу. Второй год стройки продвигался намного продуктивнее благодаря присоединенным территориям. Отчуждение Анаториса сказалось на казне болезненно, но не фатально. Восстановление Сидерима не останавливалось ни на минуту. Садар торопился, справедливо полагая, что у него есть время ровно до того момента, пока империи не обратят внимание на разрастающееся королевство, отвлекшись от извечного противостояния. Столь же стремительно под началом Зелика и Азита разрасталась армия, проходя муштру круглосуточно. Медленно, но неотвратимо королевство набирало силу. Размах Садара впечатлял княгиню, воочию увидевшую, что стало за три года с момента разрушения столицы Сидерима и гибели королевской семьи.
— Что же вас так взволновало в их словах, княгиня?
— Королева, да и подданные тоже… все волнуются о том, что наследник пока не намечается. А ведь Ранике уже почти шестнадцать.
— Угу, я помню, мне почти тридцать.
— Ваше Величество, неужели вас это останавливает? Девочка уже вошла в тот возраст, когда пора подумать о наследнике, никто вас не осудит за разницу в возрасте. Она юна, но больше не ребенок.
— Княгиня, я подумал. Пойду сегодня же к ней в спальню и обещаю быть на высоте, поселив надежду на кронпринца в сердцах народа и… конечно же, в вашем сердце.
— Вам бы всё шутить, Ваше Величество. Я же серьезно, подданные волнуются.
— Я тоже не шучу, вот увидите, король держит слово, наследник будет!
Садар настолько двусмысленно ухмылялся, что Даналия растерялась: то ли зло шутит, то ли всерьез думает, что раз он так решил, то королева понесет с первой же ночи. То ли чудак, то ли дурак. А вроде не
