взгляды, шепотки за спиной, достаточно громкие, чтобы девочка слышала, как ее презирают, каким ничтожеством считают. Невиданное дело, сбежала из дому в пятнадцать лет, спит с девицей, вовсе потеряла стыд. Ей хотелось стать посреди центральной площади и кричать, что она не убегала, что ее выгнали, что все совсем не так, но… что кому докажешь, когда ты просто никому не нужный здесь ребенок, войну которому объявила собственная мать. Яринка еще не умела противостоять, еще не научилась скалить клыки и защищаться, поэтому молча терпела, пытаясь уговорить Марию дать разрешение на выписку и переезд. Та упиралась и злорадствовала.
Выслушав пару раз по телефону слезы девочки, Лешка сорвался и приехал, взяв на работе отпуск 'по семейным обстоятельствам за свой счет'. Противостояние превратилось в откровенное издевательство над 'нестандартной парочкой'. А потом приехала из села Акулина Фоминична, словно почувствовала, что ее присутствие необходимо, словно напоминала о том, что девочка выбрала свой путь, не прячась ни за отцовскую спину, ни за авторитет бабушки. Мария мгновенно притихла, гонор поумерила, но попыталась взывать к разуму, якобы ей не безразлична судьба дочери, и не такого мужа она ей желала. Бабушка выслушала обе стороны, а потом, отозвав девочку, выдала такое, отчего у Яринки брови взлетели вверх, да там и остались. Такого от своей бабули, скромной старушки и селянки, хоть и с дворянскими корнями, она точно не ожидала.
— Яринка, ты понимаешь, что если останешься с ней, то никогда не сможешь принять мужчину в постели?
Девочка опешила. Она и не подозревала, что бабушка станет с ней говорить о столь интимном. А Акулина смотрела на внучку с тихой грустью, сожалея о непростой судьбе любимицы. Она не порицала ее, не отговаривала, лишь сожалела, что девочке выпала слишком сложная жизнь, и началась она слишком рано. А еще увидела то новое, что маревом взрыва сверхновой светилось в глазах внучки. Они долго сидели вдвоем и говорили. Яринка рассказала всё. Бабушка снова покачала головой, пряча слезы. Она всегда знала, но надеялась, что пронесет мимо эту чашу. Лишь обнадежила Яринку, сказав, что не посмеет её никто коснуться из 'тех', пока на ней золотая сеть, подаренная Светлой. А потом бабушка вынесла свой вердикт, заставив Марию дать необходимое разрешение. Та артачилась, злилась, но пойти против воли собственной матери не смогла. Все же слово Акулины до самого последнего ее дня оставалось непререкаемым.
Дорога к новому дому была почти радостной, если бы не моральная усталость от нескольких недель вытрепанных нервов. Мужики, ехавшие в одном купе с Яринкой и Лешкой, все время предлагали парню 'оторваться от зазнобы' и выпить с ними, чтобы скоротать дорогу. Он не отказывался, но все равно осторожно поправлял одеяло, укутывая девочку, и постоянно говорил ей что-то успокаивающее. А Яринке отказали силы, она весь путь пролежала на полке, не имея возможности подняться. Изможденный организм отказывался подчиняться. Что-то в уверенности девочки дало трещину после разговора с бабушкой.
Она немного успокоилась за время дороги и снова улыбалась. Вот только по приезде к лешкиным родителям девочку окунули почти в такую же грязь, как и у матери. Такие же взгляды, шепотки. Хоть из дому не выходи. Вот только надо выходить, надо идти в сельсовет, заполнять бланки, писать заявления, видеть, как тяжело вздыхает Фаина. А потом Женька прислал телеграмму и, оставив Лешку присмотреть за домом, родители сорвались к старшему сыну.
Она не выдержала. Оказалась еще слишком маленькой и слабой, слишком беззащитной, чтобы противостоять молве и сплетням. И так надорванные нервы сдали, и Яринка не придумала ничего лучше, как наглотаться таблеток, опустошив аптечку больной астмой Фаины. Что было потом, девочка помнила как в тумане, как кричал Лешка, поднимая ее с пола, как силком вливал в нее молоко, заставив выблевать все таблетки, как плакал у кровати, пока Яринку трясло в лихорадке трое суток. Он не посмел вызвать скорую по двум причинам: среди лекарств находились наркотические средства, и за 'неправильность хранения, доступ детям' Фаину могли засудить, а еще за попытку суицида в те времена могли запросто отправить в психлечебницу, тем более, несовершеннолетнюю девочку. Когда Яринка окончательно пришла в себя, то даже через золото волос Лешки смогла увидеть седину.
— Зачем ты так?
— Леш, прости… Забери меня отсюда, увези в Питер. Там мне хорошо, там я смогу забыть все это и снова улыбаться.
Изида
Тогда у нее еще не было стальных нервов, тогда она еще слишком остро реагировала на колкие обидные слова, пряча досаду за улыбкой. Тогда она была совсем маленькой девочкой, со свойственным возрасту максимализмом переоценивала свои силы. Тогда еще Питер способен был вылечить ее незримые раны, если бы… слишком много 'если'. Та девочка еще не умела бороться за свою любовь, еще не знала, как отстаивать то, что настолько дорого, настолько родное и болит. Она еще верила в хорошее и в доброту человеческих сердец, хотя уже наступило время прозреть. Увы, но мы часто предпочитаем оставаться в пелене неведения, теша себя иллюзиями, надеясь на авось. Авось не случился, зато случился Он, человек, показавший Яринке другую сторону ее сущности, настоящую.
Как и когда появился этот человек, Яринка не заметила. Он незримо просочился в компанию. Кажется, они познакомились на одном из квартирников. Вот только на всех этих квартирниках знакомств было столько, случайных, мимолетных, что девочка просто не запомнила, где и когда это произошло. А потом просто видела знакомое лицо, улыбчиво кивая в ответ на приветствия. И не придавала значения, что стала видеть этого человека слишком часто. Когда же опомнилась, то ясно поняла, что он ходит практически по пятам, всматривается, ловит интонации, словно пробует на вкус происходящее с Яринкой.
— И чего привязался?
— Да так, впервые вижу Изиду. Обычно они долго не живут, а ты уж вон какая взрослая, — ответил безымянный знакомец.
— Ага, сейчас придёт Анубис и отправит тебя к Озирису, — съязвила девочка, не понимая, что за ересь несёт этот странный человек.
— Так ты не знаешь? К мифологии древних египтян это не имеет никакого отношения. Всего лишь удобное определение, чтобы не придумывать новых слов. Изида — жизнь дающая. Но если с другой стороны взглянуть, она же — вместилище всемирного знания, так называемая ноосфера.
Яринка недоуменно хлопала ресницами, тщетно пытаясь понять, о чем ей говорят. Слова посыпались как из рога изобилия. Новые. Странные. Девушка мысленно обозвала говорившего 'странником' от слова 'странность' и продолжала слушать. Некоторые моменты она интуитивно понимала, на некоторых стопорилась, открывая рот. Не решаясь уточнить, что же имел в виду рассказчик.
— И какова же моя сила? — Яринка нервно рассмеялась. Она, как никто другой, знала, что этой самой силы кот наплакал, что максимум — свечу зажечь, замок взломать… а потом валиться в обморок. Ну, еще карты разве что — пути поправить.
— Никакой. Ты не сила, ты символ. Ничего не поделаешь, но ты всего лишь хранилище. Кто сможет, тот воспользуется. Ты даже сама не имеешь доступа к тому, что несёшь в себе. Но люди это чувствуют. Все, даже лишенные малейшей искры дара. Они не понимают, почему их к тебе так тянет. Считают, что влюбляются. Но это всё неправда. Ты для них как магнит — вместилище, хм, божественного знания.
— Из-за этого у меня такие странные сны? — Яринка потеряла бдительность. Она была готова вцепиться в 'странника', выпотрошить из него все, что он знает. В своё время девушка не нашла ответов: бабушка лишь пожала плечами, сказав, что попытается её хранить, но о снах ничего не знает. Лишь домыслы, но они больше запутают, чем помогут.
— Сны? Причем здесь сны? — 'странник' насторожился.
— Ну… очень странные. Я там жутенькая, такой себе паж-монстрик. С флейтой…
Лицо 'странника' побледнело, обострилось в чертах. Он словно вытянулся весь, стал больше. И попятился назад, едва не замахав руками в оборонительном жесте.
— Сгинь! Да как ты вообще посмела родиться?! Еще и Изидой… Надругательство непростительно!
