«…Действуя пожарами…» – сказал Верховенский. И Геббельс долго вынашивал мысль поджога рейхстага. Это он провел подготовительную беседу с Карлом Эрнстом 18 февраля, это он занимался отбором людей для операции, это он показал помещения в рейхстаге, которые надо было поджечь в первую очередь. Но самое главное, это он уверил Эрнста в том, что полиция не сунется в подземный переход между рейхстагом и домом Геринга.
У Достоевского пожар потрясает человека и «взывает к его собственным разрушительным инстинктам…».
Геббельс первым интуитивно понял, к каким далеко идущим последствиям приведет пожар в рейхстаге. Ему удалось убедить Гитлера, что непременно произойдет «нечто поразительное». Он даже отрепетировал с Гитлером вспышку ярости при виде пылающего здания.
Внутри объятого пламенем рейхстага был схвачен голландский коммунист Маринус ван дер Люббе, признавший потом свою вину. Геббельс использовал этот факт, чтобы обвинить всех коммунистов в целом, так как ему было совершенно ясно, что в одиночку такое крупное преступление совершить невозможно. А если у поджигателя были сообщники, то, несомненно, из числа коммунистов.
«Теперь мы просто обязаны пресечь коммунистическую угрозу, – рычал Геббельс в очередном номере «Ангрифф». – Чего еще ждать, когда двадцатичетырехлетний иностранный коммунист, нанятый русскими и немецкими заговорщиками, мечтающими разнести чуму по всему миру, смог поджечь рейхстаг? Разве мы не должны судить их шайку как закоренелых уголовников? Разве мы не вправе воздать им по заслугам? И разве Провидение не вознаградит тех немцев, которые освободят родину от этого наказания Божьего?»
Геббельс не стал дожидаться, когда Провидение подаст ему знак. Он требовал незамедлительных действий. Он умолял Гитлера повесить ван дер Люббе перед рейхстагом. Он убеждал и себя, и других в справедливости подобного наказания, а позже даже публично признал, что казнь входила в его первоначальные планы[35]. Но существовала и другая причина столь сильного желания отделаться от ван дер Люббе: Геббельс сам готовил голландца к проникновению в рейхстаг, где тот должен был устроить свой потешный фейерверк, пока люди из СА делали настоящее дело[36].
Но здесь Геббельсу не повезло, так как старик Гинденбург отказался наотрез выставлять Германию в невыгодном свете ради спектакля. Ван дер Люббе должен был предстать перед беспристрастным немецким судом вместе со своими арестованными соратниками: Эрнстом Торглером, председателем коммунистической фракции рейхстага, болгарином Георгием Димитровым, руководителем центральноевропейской секции Коминтерна, и еще двумя болгарскими коммунистами – Поповым и Таневым.
2
Геббельс, полный дурных предчувствий, решил ничего не оставлять на волю случая. Он призвал некоего доктора Эберхарда Тауберта, сомнительной репутации человека с бегающими глазками, который ведал в его департаменте антикоммунистической пропагандой, и поручил ему готовить все необходимые материалы. Тауберт проконсультировался в верховном суде, где ему сказали, что лишь после того, как будет установлена вина Торглера или Димитрова, обвинение может быть официально сформулировано как «коммунистическое преступление». По свидетельству Тауберта, Геббельс тотчас же предложил себя и Геринга в качестве свидетелей. У них якобы имелись доказательства, что коммунистическая партия вела длительную подготовку к вооруженному восстанию.
В процессе подготовки к перекрестным допросам председателю суда, общественному обвинителю, а также Геббельсу и Герингу был передан длинный список соответствующих вопросов. По задумке Геббельса, должна была произойти сенсация. Он хотел, чтобы общественный обвинитель спросил Торглера, выступал ли тот когда-либо за насильственные методы в своей политической борьбе, а Торглер, разумеется, должен был ответить отрицательно. Вот тут-то вмешался бы Геббельс и под присягой представил полный набор доказательств, свидетельствующих о том, что обвинения против лидера коммунистов более чем справедливы.
Хорошо продуманный план провалился из-за невероятной несобранности общественного обвинителя: тот припоминал свою роль, только когда Геббельс вставал со скамьи свидетелей.
Геббельс быстро убедился в том, что в Лейпциге все надежды нацистов рухнули. Тремя днями раньше, во время перекрестных допросов, Геринг потерял самообладание, угрожал обвиняемым и вел себя как нельзя более глупо. Мало того, он предоставил Димитрову возможность, к тому же не одну, превратить зал судебных заседаний в трибуну для антинацистской пропаганды.
Болгарский коммунист вел себя мужественно. Он знал, что ничего страшного с ним не случится, так как Сталин недвусмысленно дал понять, что не позволит принести в жертву столь ценного агента.
Свидетельства Димитрова в Лейпцигском верховном суде, вероятно, произвели на Геббельса неординарное впечатление. Уж кому, как не ему, было знать цену публичных выступлений в суде. Десятью годами ранее он сам видел, как Гитлер превратил процесс над нацистами в пропаганду нацизма. Сам Геббельс за последние десять лет не раз стоял перед судьями по обвинению в клевете, и всякий раз ему удавалось в той или иной степени обратить процесс себе на пользу. Теперь уже Димитров доказал, что нацистов можно бить их же оружием. Он стал широко известен за рубежом, и еще до начала суда общественное мнение пришло к выводу, что в поджоге рейхстага виновны нацисты, и только нацисты.
3
«Партия одержала великую победу, – записал Геббельс через четыре дня после прихода Гитлера к власти, – но эта победа не окончательная. У нас есть правительство, программа, воля к возрождению, недостает только доверия немецкой нации».
Геббельс имел в виду тот факт, что у нацистов не было большинства даже в собственном кабинете Гитлера. Кроме фюрера, Геринга и Фрика, ставшего министром внутренних дел, другими членами кабинета были консервативные националисты вроде вице-канцлера фон Папена, министра иностранных дел Константина фон Нейрата, министра финансов графа Шверина фон Крозига и Альфреда Гугенберга, получившего портфель министра экономики и сельского хозяйства. Положение, при котором нацисты были в меньшинстве, можно было ликвидировать, распустив рейхстаг и проведя внеочередные выборы. Возможно, эта кампания стала бы последней для Йозефа Геббельса. «Во время совещания у фюрера было решено, что я останусь свободным от министерского поста, чтобы полностью посвятить себя приближающейся кампании, – записал он в дневнике. – В Берлине были собраны все гауляйтеры. Я ознакомил их с тактикой и техникой предвыборной борьбы. Мы поставили перед собой цель достичь абсолютного большинства».
Геббельс признавал, что эта кампания значительно отличалась от предыдущих. «Стало намного легче, так как мы можем направить на наши цели всю мощь государства, – записал он 3 февраля. – Печать и радио в нашем распоряжении. Мы покажем, что такое мастерство в политической агитации. В средствах мы не ограничены».
Немецкое радио всегда находилось под контролем государства, оппозиционные партии к микрофону не допускались. По этой причине Геббельс до сих пор произнес всего одну речь по радио, а Гитлер и вовсе ни одной. Теперь Геббельс решил превратить радиовещание в инструмент нацистской пропаганды. Он не стал терять время и поспешил заменить прежних руководителей радиостанций на преданных членов партии. Выступления Гитлера планировалось проводить только в больших городах, где имелись мощные передатчики, чтобы его слова могли достичь каждого дома в окрестных селениях. Слушателям надо было также передать атмосферу, царящую в зале, поэтому Геббельс всегда предварял выход Гитлера на трибуну.
Кампания взяла старт в берлинском «Шпортпаласте». Гитлер, как и обычно, довел аудиторию до исступления, но радиослушатели оставались равнодушными. Для них речь Гитлера прозвучала бесцветно, неувлекательно и даже несколько истерично. По окончании митинга Гитлер с Геббельсом еще раз прослушали запись. Гитлер задумчиво заметил: «Похоже, радиозвездой мне никогда не стать». Этот случай произошел на «Радио-Шенхайт».
Геббельс, со своей стороны, полагал, что у них есть большое поле для совершенствования. Всю ночь он просидел вместе с радиоинженерами и специалистами, пытаясь разными способами менять тембр голоса фюрера. Они делали его то мягче и спокойнее, то тверже, резче и выразительнее. Так он создал из Гитлера радиозвезду. После той первой речи в «Шпортпаласте» радиоаудитория Гитлера приходила в такой же бредовый восторг или негодовала – смотря по обстоятельствам, – как и те, кто видел и слышал его «в живом виде».
