зарождения нацистского движения. Ни один из этих «фактов» не соответствовал действительности, и тем не менее они стали основой для популярности Роммеля. Снова и снова военные корреспонденты описывали его как генерала, который сражается на передовой бок о бок со своими солдатами, совершенно не заботясь о личной безопасности.
Зимой 1941/42 года имя Роммеля гремело в связи с победами в Северной Африке. Для Геббельса успехи Африканского корпуса стали долгожданным событием, поскольку они отвлекали немцев от сражений на просторах России, где германские войска несли огромные потери. Чем дольше длилась война, тем больше внимания пропагандистская машина Геббельса уделяла Роммелю, который, хотя и сражался на фронте, не подвергался такой опасности, как подводник или летчик.
Главное же заключалось в том, что Геббельс и в самом деле питал симпатию к Роммелю. Он считал, что в нем за скромной внешностью кроется огромная моральная сила, чего нельзя было сказать о большинстве остальных генералов. Он находился под обаянием почти первобытной храбрости Роммеля, ему была по душе его прямая и бесхитростная натура. Когда бы генерал ни появился в Берлине, Геббельс всегда приглашал его к себе домой и подолгу беседовал с ним, заставляя рассказывать обо всем пережитом на фронте. В конце концов, он видел в Роммеле не только материал для пропаганды самоотверженного служения рейху, судя по всему, он полюбил его.
Тем более тяжело ему было разочароваться в Роммеле в июле 1944 года [89].
5
Все сотрудники, помощники, секретари и стенографисты сходились во мнении, что Геббельс очень изменился с тех пор, как призвал население собирать теплые вещи для солдат, замерзавших в России, а Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. Он усвоил, насколько это было возможно для его натуры, военную строгость и деловитость. В его поведении не осталось и следа от непостоянства и непредсказуемости. Он реже шутил, не позволял ни себе, ни другим непоследовательности, требовал беспощадной и целенаправленной сосредоточенности.
Все, кто с ним общался в то время, почувствовали, что в нем происходят какие-то глубинные изменения. Человек, виртуозно владевший немецким языком и с чьим ораторским искусством не мог сравниться никто другой из нацистов, теперь ограничивал себя словарем военных терминов, его речь теперь сводилась к сухим и четким словам, которые постоянно повторялись изо дня в день, словно он хотел дать понять, что по любому вопросу может быть только одно мнение.
Любимыми выражениями Геббельса стали «ясно, что…», «не может быть сомнений в том, что…», «я твердо убежден, что…», «как бы то ни было…» и прочие не располагающие к спорам слова. Он сообщал только о событиях, полученных из первых рук. Когда он выговаривал кому-либо, что случалось все чаще и чаще, его голос звучал с угрожающим спокойствием: «Разумеется, так поступать нельзя ни в коем случае…» или «Это должно быть сделано только таким образом…».
Зато при любом упоминании имени Гитлера его голос совершенно менялся. Когда в конце 1941 года фюрер взял на себя командование восточным фронтом, Геббельс бодро заявил, что теперь-то уж германским войскам не придется так страдать и что холод и снег больше не будут «так жестоко досаждать солдатам». Позже в своей речи по радио по случаю дня рождения Гитлера он сравнивает его с величайшим полководцем Германии Фридрихом Великим[90], а в июне 1942 года называет фюрера «величайшим военным гением нашей истории». Все должно повернуться к лучшему, убеждает Геббельс население, потому что «богиня Истории, однажды призванная народами, не остановится, пока не завершит свое дело».
Говорил ли Геббельс искренне? Неужели он действительно слепо, без тени сомнения, верил в миссию и величие Гитлера? Мы видели, что в первые месяцы войны с Россией Геббельс уличил своего фюрера в ошибке, недопустимой и непростительной с точки зрения пропагандиста. Не потому ли он вкладывал столько жара в свои слова о Гитлере, что страстно хотел, чтобы ему верили? А может быть, ему приходилось так стараться, чтобы сохранить веру в себя, чтобы не изменять своему однажды принятому решению никогда не осуждать и даже не обсуждать поступки Гитлера, чтобы боготворить его с прежней слепой преданностью?
Да, Геббельс умышленно закрывал на многое глаза, чтобы сдержать свой обет, данный еще в молодости. И именно поэтому и именно теперь, когда приближалось лето, когда в России назревали важные события, а Гитлер планировал новое крупное наступление, Геббельс допустил промах, которого, по его глубокому убеждению, следовало всячески избегать. Он предсказал скорую победу.
6
Готовящееся наступление на юге России необходимо сохранять в тайне – таково было личное указание Гитлера Геббельсу. Геббельс ответил, что гордится возложенной на него важной задачей – ему поручили отвлекать внимание противника от планов фюрера. «Начинаем бить в барабаны, – сказал он своим помощникам. – Пусть все поверят, что группа армий «Центр» скоро будет задействована в решающем прорыве на Москву. А потом, когда мы убедим противника, что так оно и будет, мы внезапно нападем с юга. Днем я пошлю в издательство за доктором Кригом, расскажу о наших планах и отправлю его на Балканы. Криг человек общительный и болтливый, его стараниями все узнают, что мы готовим наступление на Москву».
Для его желания работать задание было проще простого. Действительно, что за жалкое поручение для человека, который на протяжении последних двенадцати лет с блеском решал головоломные пропагандистские задачи? Для человека, который одним мановением руки сумел скрыть за дымовой завесой пропаганды подготовку к войне с Россией? Нынешняя задача – сохранить в тайне готовящееся наступление на юге – была детской игрой в сравнении с предыдущим маневром.
Но в тот период перед ним не стояли другие задачи. Война вступила в ту фазу, когда пропаганде отводилась второстепенная роль. Блицкриг провалился, и не было «блиц-побед», следовательно, не было и материала для пропаганды. Идея построения новой Европы была похоронена, и стало очевидным, что инициатива перешла в другие руки. Би-би-си могла безнаказанно повторять, что Гитлер не сдержал свое обещание, что Россия до сих пор не разгромлена, а Англия не поставлена на колени. Отвечать Геббельсу было нечего, поэтому его возражениям не хватало задора и силы. Он писал: «Мы почитаем за великую честь оскорбления и брань противника, и, напротив, его лесть и хвалебные гимны нам кажутся величайшим позором. Как бы ни изощрялась во лжи его пропаганда, она наткнется на непробиваемую стену нашей национальной дисциплины».
Но в каком состоянии находилась в Германии «национальная дисциплина»? Как немцы переносили войну, которая длилась намного дольше, чем им было обещано? И еще – самое главное – что мог предпринять Геббельс, чтобы поддержать моральный дух народа?
Германские газеты стали еще более скучными и однообразными. Как руководитель департамента печати, Ганс Фрицше тщетно пытался поддерживать мало-мальски приемлемый уровень публикаций. В течение 1941 года и в начале 1942 года он всеми силами пытался устранить всяческие крайности, не допускать на газетные страницы вопиющие глупости, но, видимо, Геббельс не оказывал ему должной поддержки. Обозленный и обескураженный Фрицше отказался от должности и, прежде чем Геббельс успел ему помешать, ушел добровольцем на восточный фронт. Так Геббельс лишился своего самого талантливого сотрудника.
Геббельсу волей-неволей пришлось обратиться к своему ближайшему помощнику доктору Вернеру Науману, работавшему в министерстве в звании советника. Науман был старым членом партии, и Геббельс встречался с ним еще в годы своего студенчества. Это был стройный, худощавый человек с несколько резкими чертами лица. Он по– прежнему выглядел молодо, хотя ему уже было за тридцать. Геббельс питал к нему большое доверие и наделил его более широкими полномочиями, чем остальных своих сотрудников. Науман был женат и имел пятерых детей, но целиком посвящал себя работе и практически все время проводил в министерстве или в Шваненвердере и Ланке вместе с Геббельсом.
Там он и встретил Магду, которая была на десяток лет старше его и чувствовала себя заброшенной и ненужной. На этот раз у нее не было соперницы, так как никто не смог занять место фрейлейн X, а киноактрисы, которых Геббельс привозил в Ланке, когда Магда оставалась в Берлине или в Шваненвердере, не занимали ровным счетом никакого места в его жизни. Из-за напряженной работы и тревог он стал равнодушным к супружеским радостям и не уделял Магде должного внимания. Она нуждалась в утешении и
