национально-освободительных войнах. Ахмед накладывал все, что помнил, на сегодняшний день, и ужасался.
Он сидел за столом в чистой просторной комнате один, положив рядом с собой на стул автомат, подперев голову руками, и думал.
Победа была не за горами. Ему точно сообщил хорошо информированный человек, что в кремлевском болоте устали от войны, для них больше нет в этом никакого интереса, и вопрос фактического признания независимости Ичкерии и вывода федеральных войск состоится в скором будущем.
Вот она — Победа! Казалась невероятной всего полтора года назад. Но она одержана, и нужно думать о том, как жить дальше.
А дальше… Теперь начинается самое страшное, что бывает после такой победы — бывшие друзья и союзники начнут делить завоеванную власть. Никто не захочет быть вторым. А особенно среди чеченцев. Здесь вообще не может быть вторых, только первые! Никто не уступит.
Впервые, пожалуй, за всю свою жизнь Ахмед безо всякой гордости подумал об отличительных качествах чеченского народа. Они помогли победить. Но как теперь удержать победу?
Кто станет самым главным в стране? Как его выбрать? Пока у всех чеченцев был один общий враг — Россия, над этим вопросом задумываться было не нужно. Общий враг исчез — и все посмотрят друг на друга уже другими глазами.
Решится ли этот вопрос насилием? Командиры начнут меряться силой, пока, в конце — концов, не останется кто-то один? И сколько же людей придется положить в этой войне? И не придет ли потом сюда опять Россия? Наверняка придет. И тогда не будет единства в Ичкерии. Успеют чеченцы столько обид друг другу нанести, что не простят. И кто-то может к русским переметнутся, лишь бы своим кровникам насолить.
Может быть, провести демократические выборы? (Ахмед сам себе усмехнулся). Ага, точно! Ни один чеченец, (если он настоящий чеченец), не согласиться с тем, что он проиграл выборы. Не признает результатов, скажет — «Подтасовка!» — и все. Здравствуй, первый вариант.
И, похоже, это уже начинается.
На его законное место, в его родном городе уже метит какой-то посторонний! С какой стати? Откуда он взялся. Даже здесь не воевал! Говорят, в России выполнял важное задание. А проще сказать, с коммерсантов деньги тряс. И ведь еще неизвестно, сколько денег на правое дело пошло, а сколько он себе в кармане оставил? И почему он имеет право занять его место?! Место, которое он завоевал себе своей собственной кровью? И кровью его бойцов.
И уже самому Ахмеду было непонятно, что говорит в нем больше — боль за родину, или личная обида?
В дверь аккуратно постучал Муса, и сказал, что пленного офицера приволокли.
— Почему приволокли? — спросил Ахмед.
— Сам стоять на ногах не может.
— Хорошо, тащите. Прислоните к стене в углу.
Бойцы затащили грязного, обросшего, оборванного, дурно пахнущего человека непонятного возраста, и поставили его в угол. Тот еле держался на ногах, но упираясь руками в стену, стоял.
— Как зовут?
Пленный ответил.
— Из какой части, звание?
Пленный отвечал не торопясь, с трудом, но довольно обстоятельно. В общем-то, ничего секретного он и не говорил. Все, что можно было от него узнать, никакой ценности не представляло. Тем более, что и военная обстановка уже давно изменилась.
Но человек этот был нужен Ахмеду в качестве товара. Его можно было продать, или подарить, но самое главное — можно было обменять на кого-нибудь. Впрочем, это как раз было проблематичнее всего. Этого Ахмед не понимал. Федералы как-то не проявляли особой охоты обменивать своих пленных на чеченцев, если это, конечно, не была какая-то особая шишка. «Мелочь» они почему-то представляли собственной судьбе. Ничего, кроме дополнительного презрения к русским, эти обстоятельства у Ахмеда не вызывали.
— Что с ним делать? — спросил Муса по- чеченски. — Отправить на работу?
— Зачем? — недовольно ответил Ахмед. — Там он точно сдохнет, а мне не нужен мертвый русский офицер. Зачем я его тогда лечил? Опустите его пока в зиндан, пусть сидит там, а потом решим, что с ним делать.
Его снова спустили в зиндан. Точнее, спустили наполовину, а потом бросили, отчего он очень больно ударился о дно, и даже, ненадолго, потерял сознание.
Оно вернулось, когда его начал трясти сосед по заключению.
— Очнитесь, молодой человек! Как с вами обошлись?
Юра нашел в себе силы улыбнуться:
— Вы знаете, меня даже не били. Странно, правда? Наверное, я им для чего-то нужен?
— Скорее всего, да. Вообще-то, здесь с пленными не церемонятся. Мне пришлось хоронить… Некоторых.
От этих слов у Попова по спине протекла струйка холодного пота. Он представил себе собственную смерть… И решил, что ему страшно хочется жить. Это чувство начинало заглушать все остальное по мере того, как он начал приходить в себя и полностью ощущать собственное тело.
Чтобы заглушить хотя бы на время тот ужас, который вползал ему в сердце, он обратился к тому единственному человеку, который был рядом с ним в эту минуту.
— Так вы, говорите, преподавали. А как же вы оказались здесь? Вас украли, да?
Старик отрицательно покачал головой:
— Нет, не украли. Просто… схватили. Но это произошло уже здесь — в Чечне.
— А как вы тут вообще оказались тогда?
— Ну, это долгая история. Впрочем, времени у нас, кажется, полно. И…
После этого старик замолчал, и надолго. Молчал и Юра. Ему некуда было торопиться. Он спокойно ждал продолжения, понимая, что, рано или поздно, молчание прервется.
— И, вполне возможно, вы вообще можете быть последним культурным человеком, которому я могу рассказать свою историю. Что-то типа исповеди…
В зиндане отчетливо пахло человеческим дерьмом. Испражняться приходилось прямо здесь рядом с собой. И в таком месте прозвучало слово «исповедь»?! Впрочем, Попов уже давно потерял возможность чему бы то ни было удивляться. Он только понимающе кивнул головой, и от этого движения опять слегка потемнело в глазах.
— Собственно говоря, меня раньше никто и не слушал. Моими собеседниками оказывались люди… как бы это сказать помягче… определенного типа ума… Грубо говоря, среди бомжей интеллектуалы попадаются не часто. Мне, например, не попались ни разу. Так что вы для меня, в определенной степени, находка.
— Только не смейтесь, — сказал он. — Я преподавал научный коммунизм.
Он замолчал. Видимо, ожидал от Попова какой-нибудь реакции. Юра пробормотал:
— Да ничего особенного. Бывает.
Честно говоря, все больше осознавая весь ужас своего положения, он слабо воспринимал душевные терзания собеседника. Ему, грубо говоря, было совсем не до этого.
— Да, бывает, — продолжал тот, и тон его, очевидно, автоматически, все больше и больше приобретал лекторскую интонацию. — Бывало, точнее говоря. Я преподавал научный коммунизм, и, самое главное, я верил в то, что преподавал. У меня была такая семья, что ничего удивительного, лживого и фальшивого я в этом не видел… Теперь звучит, конечно, смешно. Как можно научно обосновать миф, надежду, утопию? Я сейчас абсолютно точно вижу это — абсолютную утопию. Потому что человек слаб и греховен. Ну, единицы могут возвыситься. А так… А так большинство сначала думает о своей шкуре, а потом
