блестящего научного анализа этой историко-философской проблемы. Вам следовало стать не поэтом, а философом или публицистом. Вы, несомненно, имели бы огромный успех.
– Вы согласны со мной? – спросил Эд, пребывая в состоянии полной растерянности. – Вы согласны со всеми моими доводами?
– А что в этом удивительного? – в свою очередь спросил я.
– Но я выдвинул эти тезисы исключительно ради того, чтобы продлить наш спор… – он немного помолчал и добавил: – Я понял, вы решили сгладить то, что считаете своим проступком, и потому уступили мне в споре, потому что знаете, как болезненно я переживаю свои поражения в дискуссиях.
«Ты почти угадал, только не для того я это делаю, чтобы загладить свой проступок, а для того, чтобы успокоить тебя перед своим прыжком», – подумал я.
– Дело в том, мистер Хамнер, что я сам не сторонник насилия, – соврал я, – просто позавчера мне очень хотелось поспорить с вами, потому я и говорил об оправданном насилии. На самом деле я во многом согласен с вашими высказываниями.
– Как говорили раньше, лжец, но джентльмен, – усмехнулся Эд.
– Сегодня у меня нет настроения спорить, – ответил я совершенно честно.
Хамнер встал и начал ходить по комнате, время от времени поглядывая на меня.
– Надеюсь, вам повезет больше, – наконец сказал он.
– В чем повезет? – с недоумением спросил я. Я действительно не имел ни малейшего понятия, о чем говорит Эд. – Я не совсем понял, что вы имеете в виду.
– Неважно, – ответил драматург и невесело усмехнулся. – Важно, что у вас больше шансов, чем у меня.
Эд прошел через комнату к открытому окну, выходившему на улицу, и высунулся наружу. За окном снова начал накрапывать дождь, небо стало свинцовым, словно отражая мои мрачные мысли.
– И все, что сделано, то сделано не зря, – сказал он, повернувшись ко мне. Капли дождя блестели на его щеках, словно слезы. – Это из моей новой поэмы, – пояснил он и указал на несколько небрежно исписанных листков бумаги на столе около окна. Потом он снова повернулся к окну.
В принципе, я не сторонник убийства в спину, но я не мог смотреть ему в глаза, а момент представился очень удачный. Я осторожно вытянул разрядник, поставленный на минимальную мощность, и, сделав несколько шагов к Эду, прицелился.
Эд наклонился еще дальше, потом внезапно резко развернулся, словно почувствовав за своей спиной смерть. Я нажал на спуск просто от испуга, боясь, что он увидит меня с оружием в руках, все поймет и с пониманием посмотрит мне в глаза, как тогда смотрел мне в глаза полковник Барт.
Эд качнулся, словно дерево под порывом ветра. Выронив разрядник, я бросился вперед, стараясь удержать его, но не успел, опоздав на какую-то долю секунды.
Оглушенный Эд выпал из окна, на подоконнике которого он сидел, глядя на небо.
Бросившись к окну, я попытался схватить его за руку. Не знаю, что меня толкнуло на это, ведь такой вариант развития событий был наилучшим для меня. Просто несчастный случай. Может, страшное подозрение, что я совершаю самую большую в своей жизни ошибку? Но я не успел.
Тело Эда со страшной силой ударилось о козырек над крыльцом метрах в десяти от окна, подскочило вверх и упало на чугунную ограду палисадника. Верхушки столбиков пронзили его тело, словно штыки, от левого плеча до правого бедра. Он был мертв.
ГЛАВА 24
Одной из наиболее трудных задач в проведении десантной операции является обратная дебаркация, то есть возвращение десанта на десантное судно.
Нет, час не пробил твой. Ты не оставлен
Тем дьяволом, которому ты служишь.
Своим сообщникам он помогает.
Я несколько секунд неподвижно стоял, глядя вниз, потом торопливо отступил от окна, чтобы меня никто не заметил. Теперь необходимо быстро замести следы, чтобы никто не обнаружил моего присутствия здесь. Я быстро вымыл свою чашку, протер носовым платком все, до чего я дотрагивался, и собрался уйти. В бумагах, лежавших на столе, я решил порыться просто потому, что они попались мне под руку, когда я протирал стол. Там было несколько листков бумаги с незаконченной поэмой Эда, и письмо. Я прочел его и замер, словно пораженный ударом грома.
Иногда бывает такое ощущение, когда какое-то страшное событие произошло только что, несколько секунд или минут назад, и мозг еще не воспринял его как окончательное и бесповоротное, и кажется, что ошибку еще можно исправить, что все еще можно вернуть назад, отмотать, как магнитофонную пленку, и стереть ненужную запись, однако уже поздно. Слишком поздно.
Это было письмо от Светланы Беловой, в котором прямо говорилось, что она желает всего самого лучшего Эду, надеется, что он не примет слишком близко к сердцу их разрыв, и еще что-то, что у меня не хватило сил прочитать. Значит, Светлана его бросила. Бросила! А я убил его именно из-за того, что он был ее любовником. Я зря убил хорошего человека, который мог бы стать моим другом, который был лучше, чем большая часть людей, населяющих этот богом проклятый мир. Я без сил опустился на пол.
«Господи, что же я наделал? Зачем? Ну, зачем я сделал все это? Ведь можно было решить все по- другому… По-другому. Будь оно все проклято!»
Но сделанного не воротишь, и приходится довольствоваться тем, что есть. Раз есть это письмо, то смерть Эда вполне можно выдать за самоубийство.
«Эд, если бы ты не выпал в окно, если бы не эта несчастная случайность, я бы наверняка прочитал это чертово письмо, прежде чем убить тебя, – подумал я. – И я не сделал бы этого. Даже зная, что тогда мне
