караваны из Аравии, Азии и Африки, и станет ясно, с какими затруднениями сталкиваются жители города. Как жить без воды? Как мыться? Без воды ничто не растет, даже лес, необходимый для обогрева и строительства домов. Грязные улочки, полуразрушенные здания, запахи, витающие над городом, — все из- за того, что нет воды: дождь идет всего лишь пять или шесть дней в году. Из этого надо сделать вывод, что Каир даже заслуживает восхищения. Ведь здесь вода не падает с неба. Она приходит из Нила. Нил, таким образом, — спаситель Каира. Я рассказал это, дабы стало понятно, что собой представляет момент, когда вода входит в город.
Я расположился на самом верху крепости. Я видел сотни белых мечетей, минаретами которых разделены кварталы.
Еще дальше виднелись пустыня и пирамиды. Возможно, Каир был островом, помещенным в самый центр мира. Рядом со мной стояли Фарос Ле Жансем и Орфей Форжюри. Первый специально пошел со мной. Второй же просто не пожелал присоединиться к Бонапарту и его генералам, которых мы могли наблюдать в окружении членов городского совета и улемов. Что касается меня, то я сюда удалился, дабы глубже проникнуться этим городом, привлекательность коего уже начал ощущать.
— Смотрите! Вода подметает улицы… — заговорил Фарос.
И в самом деле: щедрая вода перемещала и дробила в своем течении нечистоты, произведенные тремястами тысячами человек. Город постепенно показывал себя в своей девственности. Как ни удивительно, исчезали и запахи. Взамен появлялись приятные испарения миндаля и масла. Там, внизу, все готовились к празднеству.
— Это словно чудо, — прошептал я.
— Поклонение… Так можно дойти до того, что начнешь в это верить, — улыбнулся республиканец Форжюри.
— Эта страна странная, — сказал я. — Огромная и печальная. Мощная и несчастная.
Я повернулся к пирамидам, вспомнив о том, что испытал там.
— Климат, обжигающий днем и леденящий ночью, — без сомнения, он и объясняет эти столь сильные контрасты.
— История тоже…
Форжюри посмотрел на меня:
— О чем ты думаешь?
Немного поколебавшись, я ответил:
— О фараонах… Столько могущества. А Египет… В нем столько же скорби. В этой противоположности кроется тайна.
Но тут в разговор вмешался Фарос:
— Посмотрите на этих женщин, вон там!
Требовалось очень хорошее зрение, чтобы разглядеть, как они купаются и моют в Ниле какие-то тряпки.
— Это белье, которым они пользуются днем и в котором хоронят своих мертвых. Саван, символ смерти, изготовленный в день радости. Вот еще один красивый контраст…
Познания Орфея Форжюри меня удивили.
— Египет, похоже, и тебя увлек?
— Иначе меня бы здесь не было.
— А слава Бонапарта? — спросил Фарос.
Форжюри пожал плечами.
— Я это подозревал, — сказал Фарос. — Это же не для того, чтобы мне досадить.
— Это не то, что ты думаешь, — ответил Форжюри, бросая на меня напряженный взгляд. Он, как и другие, прекрасно знал, что я был близок к Бонапарту.
— А что я должен думать? — хитро спросил Фарос.
— Я пожал плечами, поскольку не понимаю, зачем сюда пришел этот… честолюбивый генерал. Его слава в Италии, в Австрии. Но Египет? Это так далеко от Парижа и Директории.
И от Жозефины… Я признаю, что тайна эта меня волнует.
— Ответ находится здесь. — Фарос ногой копнул землю.
— Здесь?
Форжюри принялся разглядывать почву крепости.
— Он — в Египте, — вмешался я. — Бонапарт пришел сюда что-то искать…
— И ты знаешь — что, гражданин Спаг! — воскликнул Форжюри.
— Не уверен, — ответил Фарос вместо меня. — Но надо извинить Моргана де Спага… С годами он стал туговат на ухо.
Кроме того, он слишком близок к Бонапарту. Если хочешь понять, что разыскивает генерал, надо от него отойти. Как мы сейчас, надо подняться наверх и надо уметь пользоваться своими ушами. — И этот наглец показал на уши пальцами! Потом тяжело вздохнул: — Но этого, без сомнения, недостаточно. Морган прав. Несмотря на все наши усилия, мы не знаем ничего.
— Что ищет Бонапарт? — повторил Орфей. — Чтобы раскрыть эту тайну, я бы охотно задействовал свой слух и все другие органы чувств. По крайней мере, такая цель почетна…
— А если у нас появится желание стать друзьями… — прошептал Фарос.
— Кто знает, — ответил я.
В тот день ничего больше не было сказано. Дружба? Мы о ней только упомянули. Она еще не была тем, чем стала позже.
Мы спустились из крепости, чтобы погулять недалеко от площади Эзбекия. Паводок превратил Каир в водный город.
Игры и гонки на реке следовали одна за другой. Наши люди заключали пари. Город буквально купался в счастье, и в этот день, благодаря Нилу, мне показалось, что эта восточная купальня вполне могла бы преуспеть. Нил отмывал наши разногласия. Мы все оказались в этой воде. Мы в ней слились.
Увы, надежда эта прожила недолго. Измена всегда приходит вслед за любовью. В октябре 1798 года в Каире вспыхнуло восстание. Подчинение оказалось лишь притворством. Нас укачала мягкость Нила. И тогда огонь вытеснил воду.
Это испытание было очень грозным. С минаретов муэдзины призывали верующих к объявлению священной войны. 21 октября толпа бросилась на нас, не щадя никого, даже ученых. Как противиться этой массе, которая сама не могла содержать собственные силы? Они толкались, заводились и отдавали себя на волю слепого коллективного безумия. Все стало возможным, все человеческое исчезло. Руки поднялись, вооруженные саблями и ножами. Они указывали на свою добычу. Добычей сей были мы. Началась охота. Толпа подступила к дверям домов, которые мы занимали, она резала наших людей, разрушала, жгла наши вещи. Много инструментов и немалое количество наших докладов, рисунков и исследований было уничтожено. Тестевюид,[86] главный инженер-географ, был убит прямо на улице; чертежник Дюперрэ погиб в бою, а Каффарелли только чудом ускользнул от смерти. Ученым раздали оружие и боеприпасы, чтобы те могли защищать Институт Египта, но соотношение сил явно складывалось не в нашу пользу. Наше жалкое войско было организовано кое-как, а некоторые молодые вообще не умели стрелять.
Улицы походили на людские реки, но теперь эти реки грохотали и кричали. Мы стреляли в волны голов в пестрых тюрбанах, перезаряжали, стреляли еще и еще раз. Тела падали на землю. Их затаптывали. Образовывалась дыра; толпа тут же ее поглощала. На углу появился отряд драгун и дал залп. Толпа отпрянула, завыла и вновь двинулась вперед. Драгуны дали еще один залп и умчались изгонять восставших из мечети Аль-Азхар, где имамы и муллы разжигали фанатизм толпы.
Бонапарт, уехавший в разведку, возвратился в Каир, как только его оповестили о восстании. Он собрал войска вокруг ограды мечети и организовал отпор. Резню — так будет правильнее сказать. Ядра били по камням, гренадеры преодолевали заграждения мятежников, штыками прокладывая себе путь. Кровь ручьями текла по двору мечети. Канавы, окружавшие ее, были наполнены кровью доверху. Энергия безумной реки ненависти постепенно иссякала. Отовсюду неслись мольбы о пощаде. Бонапарт отвечал, что надо покончить с тем, что начал не он. И тогда вмешались небеса.
