ВЫ ГОВОРИТЕ, ШАМПОЛЬОН?
Вы говорите, Шампольон?
— И зовут его Жан-Франсуа, господин префект, — уточнил аббат Дюссер.
Он был маленьким, худым, возраст сильно увеличил окружность его тонзуры, и он скромно сидел, скрестив ноги под кожаным креслом для посетителей. Его нервная застенчивость проявлялась при малейшем движении, когда его солдатские башмаки начинали поскрипывать на навощенном паркете.
— Этому мальчику двенадцать лет, но, я вас уверяю, это то, что нужно, — добавил он, словно извиняясь за то, что меня беспокоил. — Он — в точности то, что вы ищете…
Был апрель 1802 года. Я устроился в Гренобле, что в Дофинэ, и чувствовал себя неплохо. Весна наступила мгновенно.
Еще накануне повсюду стоял густой влажный туман, сошедший в долину с гор; утром же небо совершенно прояснилось.
Сухой воздух затопил всю округу — он пришел с вершин, которые день ото дня теряли белизну. Зеленый цвет пошел на штурм альпийских пастбищ, и животные сразу это почуяли.
Они замычали, стали тереться мордами и стучать копытами о двери стойл, куда были заперты на зиму. Несколько дней они больше не ели сена — хотели свежего и зеленого, которым пахло с улицы. Деревья зацветали, и бесчисленные потоки, ускользнувшие от попадания в Изер, Драк или Романш, внезапно появлялись то здесь, то там, пользуясь малейшим наклоном земли, даря чистую ледяную воду женщинам, кои в мгновение ока обратились в прачек. Они спускались к воде рано утром, в руках неся скатерти, простыни и зимние рубашки. Они покидали свои дома, оставляя окна настежь, и отправлялись к ручью. Там начинался тяжелый труд. Женщины затыкали подолы за пояс и вставали на колени на берегу. Согнув спины, они работали, живые и нервные, как сама вода. Руки поднимались и опускались в едином ритме. Они били белье еловыми палками — выбивали сажу и черноту зимы, эти последние напоминания о коротких днях и темных ночах, что не могли сопротивляться и уносились бурными потоками. Белье чистили, и оно становилось совсем белым.
Женщины смеялись и говорили громко, чтобы перекрыть оглушающий шум воды. Их дети шлепали ногами по воде, и бесполезно было кричать, что они могут простудиться. Дети искали плоские камушки, чтобы, ловко бросив их, «напечь блинчиков» или подбить рыбку, серебристую добычу, заплывшую в самую сердцевину этого счастья. В полдень все это веселое племя с песнями возвратится домой. Скатерти, простыни и рубашки будут чисты и высушены ветром. Да, белый цвет словно покинул вершины гор и спустился в долину. Он обосновался в городе — знак весны. И мне очень нравилась такая весна.
Аббат Дюссер страдал от жары. Толстая шерстяная сутана явно не соответствовала времени года. Одной рукой он старался оттянуть накрахмаленный воротник, который врезался ему в шею, пропустить под сутану свежего воздуха.
Старый кюре был столь же беден, сколь и добр. Он подолгу испытывал свою веру в изнурительных походах по удаленным крестьянским домам. Там, наверху, зима брала свое, и по ночам всегда шел снег, а холод раскалывал камни, но и там были прихожане, которым требовалась исповедь. Солдатские башмаки аббата, испачканные и сбитые, говорили красноречивее слов. Зимой ноги сильно мерзли. Потом аббата сменил кто-то помоложе. И с тех пор аббат Дюссер все свое время посвящал детям. Он преподавал латынь самым отверженным из них. И вот среди них он заприметил Жана-Франсуа Шампольона. Аббат захотел сделать доброе дело. Помочь мальчику. Дюссер походил на бенедиктинцев из моего собственного детства. Без всякого сомнения, потому мы так хорошо и понимали друг друга.
Моя симпатия распространялась на все население и на все классы гренобльского общества. Мне нравился свободолюбивый и беспокойный дух этой местности, что стояла у основания Генеральных Штатов в 1789 году. Характер ее людей чудесным образом соответствовал климату. Вольный и бесхитростный.
Скромный и умеренный, как того требуют горы. Мягкий или грозный в зависимости от обстоятельств и времени. В Париже этот регион считали одним из самых трудных для управления.
Но на месте мне сразу дали понять, что жители Дофинэ не были ни бунтовщиками, ни экстремистами, враждебными власти, а лишь гражданами, которым не нравится, если им что-нибудь навязывают силой. Они любили свободу — мне и самому эта идея близка. Они хотели, чтобы с ними считались, хотели сами заниматься своей промышленностью, наукой и торговлей. Они были наследниками идей Просвещения, и я не мог не оценить этого. Созидательная свобода, но без анархии — так они сами себя определяли.
Моя репутация математика помогла мне. Она придала статусу префекта некий оригинальный аспект — я даже считаю, что она сделала его гуманнее. К этому можно добавить престиж, которым обладали все ученые, принимавшие участие в экспедиции. Меня приняли без всяких задних мыслей и сказали, что, если я буду принимать город таким, какой он есть, я могу рассчитывать на поддержку членов городского совета. Я ответил, что префект представляет государство, которое само существует только для того, чтобы объединять тех, чьим национальным выражением оно является. Мое определение роли государства и его представителя было ограничительным. Мою декларацию оценили, ибо она обещала соблюсти свободу личности жителей Дофинэ и отвергала жестокости прошлого. Замечу, что Гренобль сильно пострадал от Террора и парижской власти не доверял.
— Невозможно сражаться против горы, — сказал я на первой встрече с представителями органов управления и суда. — С ней нужно договариваться. Особенно, как в моем случае, когда ее совсем не знаешь. Остается надеяться, что вы мне поможете узнать ее получше.
Эта скромная позиция затронула сердца гренобльцев. С тех пор они стали делать все, чтобы я преуспел. Я выиграл свое первое пари: нашел согласие с местом, где меня принимали.
Этим личным успехом я хотел показать Парижу, что со мной следует считаться. Я не простофиля. Мое назначение в Гренобль было подписано Бонапартом. Консул не думал, что удаляет от себя противника, но выбор Дофинэ был просчитан. Предполагалось, что на месте я встречу столько затруднений, что моя собственная вольность будет ущемлена. Была надежда, что, утомленный провалами, я публично покаюсь. А взамен меня восстановят в Париже, где легче обуздать мое свободомыслие.
Морган посоветовал мне терпеливо ждать. Непременно появятся и другие должности. Надо вести переговоры, действовать хитро. Но я отклонил все компромиссы. Я не хотел больше ждать. Я был счастлив, что оставляю Париж — постоянная критика изматывала меня. Три года бездействия во имя Франции — это было чересчур. И я не жалел о своем решении. Гренобль открыл мне свои двери. Меня приветствовали на улицах. Со мной говорили откровенно и, в отличие от многих других провинциальных городов, ушедших глубоко в себя, часто приглашали по-дружески разделить трапезу. Эти обеды позволяли мне почувствовать пульс города, выслушать жалобы жителей, проверить свои идеи об управлении департаментом. Не подводя доверие своих, я часто рапортовал в Париж, чтобы удовлетворить болезненное любопытство консулов, которых неизменно тревожило необычное спокойствие Дофинэ. Наилучшая часть обедов начиналась, когда темы, продиктованные политикой, оказывались исчерпанными. И вот тогда мы проходили в салон, где неизменно вставал вопрос о Египте и начинался прекрасный вечер. Гренобль и я, мы сразу же забывали про Париж. Мы садились в круг, и я вновь и вновь рассказывал о высадке в Александрии, о марше на Каир, о битве при Пирамидах, об осаде Сен-Жан-д'Акра…
— А Долина Смерти, Орфей? Опишите нам гробницы…
Я привез оттуда несколько древностей, чудом уцелевших после английских реквизиций. Во-первых, статуэтка из гробниц фараонов, лежащая фигура, покрытая иероглифами, которая открывалась, как сундучок для драгоценностей и внутри содержала амулет-скарабея. «Наступит день, и я тебя прочитаю», — пообещал я сам себе. Пока же я довольствовался тем, что предъявлял ее и рассказывал. Египет очень интересовал высшее общество в Дофинэ. Я даже заказал себе несколько очень добротных копий, которые и самый опытный глаз вряд ли смог бы отличить от оригинала. По крайней мере, я так думал, поскольку никто из моих современников не мог прочитать иероглифы…
— А расшифровка, Орфей?
Тут наше трио разделило работу. Морган следовал за Саси и следил за заграницей. Например, за Швецией, где быстро развернулся Окерблад; за Англией, где Юнг объявил себя еще одним кандидатом. Фарос занимался с другими лингвистами Института. Он не оставлял без внимания востоковеда Луи-Реми
