Версия Барни

— Приводит к скоплению газов, диарее, ректальному кровотечению, вызывает жар и потерю веса. Заболеешь — начнешь по пятнадцать раз в день в сортир бегать.

— Вот те на! Рихтикер шванц![199] Сейчас, звоню Уэйну Грецки[200]. Скажу: как насчет возглавить богадельню для пердунов? Мистер Трюдо, это Д. К. на проводе, у меня идея, как вам враз улучшить имидж. Не хотите ли стать членом попечительского совета богадельни — моя жена организует ее для людей, которые срут день и ночь? Эгей, все слышали? — вы приглашаетесь к моей жене на ежегодный Бал Засранцев! Знаешь, моей жене надо, чтобы это было, ну, как-то так, гламурненько. Ты вот что, Морти, рожай идею получше и приходи с ней завтра к девяти утра. Рад был повидаться, Барни. Мне жаль, что жена от тебя сбежала. Это правда? Она действительно удрала к парню помоложе?

— Н-ну да.

— Это у них теперь у всех в крови. Феминистки чертовы. Один раз поможешь ей вечером помыть посуду, и все: побежала учиться, диплом-шмиплом — глядь, ей уже какой-то шибко резвый штоссер[201] на круп копытами влез. Барни, нужны будут билеты на хоккей или бейсбол, я твой. Звони, сходим, вместе перекусим. Ну вот, здрасьте пожалуйста, начала! Бип, бип, бип!

Только это я допил и собрался ложиться, звонит Ирв Нусбаум, спрашивает, видел ли я последние сводки опросов общественного мнения по поводу референдума.

— Сползаем, — говорит.

— Ну. И что тут нового?

Оказывается, его это радует. Он предвкушает, аж на месте подсигивает.

— Вот помяни мое слово, со дня на день косяком пойдут антисемитские инциденты! Я это печенкой чувствую. Кошмар!

Ирв только что возвратился из поездки по Израилю — «Общее еврейское дело» устраивает такие туры всем кому не лень.

— Я познакомился там с парнем по фамилии Пински, так он говорит, что знал тебя еще в Париже, когда у тебя горшка не было, куда пописать. Говорит, вы вместе провернули-таки парочку гешефтов. Если это так, бьюсь об заклад, что они не были очень уж кошерными.

— Они и не были. И как нынче Йоссель?

— Да ничего, крутит что-то такое с бриллиантами. Я наткнулся на него в «Океане», а это чуть не самый дорогой ресторан в Израиле. Он там накачивал шампанским какую-то новую русскую иммигрантку. Ничего такая поблядушечка. Кетцеле претца.[202] А потом уехал на «ягуаре» — значит, на жизнь зарабатывает. А! Вот: он еще велел спросить насчет какого-то парня, вашего с ним общего старого знакомого — какого-то Бигги или Бугги, я точно не помню, — мол, он тебе что, тоже такую же кучу денег должен, как и ему?

— У него какие-то известия есть от Буки?

— Да нет, говорит, получишь с него, как же! От мертвого осла уши. Дал мне свою визитку. Хочет с тобой связаться.

Спать я уже не мог. Мучила вина: ведь уже много лет я не пытаюсь связаться с Йосселем. Потому что он перестал быть нужным мне человеком? Неужто я в такое дерьмо превратился?

Черт! Черт! Черт! Знал бы заранее, что доживу до столь преклонного возраста (шестьдесят семь как-никак), предпочел бы заработать репутацию порядочного человека, джентльмена, а прослыл разбойником, который настриг бабла, производя телевизионный дрек. Быть бы мне таким, как Натан Боренштейн — вот действительно уважаемый человек! Врач-терапевт на пенсии доктор Боренштейн, которому теперь уже, наверное, под восемьдесят (божий одуванчик, как называет таких моя дочь Кейт), ходит согбенный, в трифокальных очках, и почти всегда об руку с маленькой среброволосой миссис Боренштейн, своей ровесницей. Купив абонемент во «Дворец искусств» на концерты симфонической музыки, я подгадал так, чтобы сидеть сразу за ними, и хотя место рядом со мной сейчас пустует, я все равно держу его — на всякий случай. Когда свет в зале меркнет, они с миссис Боренштейн берут друг дружку под ручку, этак спокойно, сдержанно, а позже он руку высвобождает, открывает партитуру, следит по ней, подсвечивая фонариком, и удовлетворенно кивает или кусает губы, смотря по ситуации. В последний раз я видел их обоих на премьере «Волшебной флейты» в исполнении монреальской оперной труппы. Как всегда, я ориентировался на Боренштейна — хлопал одновременно с ним и воздерживался тогда же, когда и он. Больше всего во «Дворце искусств» женщин, разодетых в пух и прах, увешанных бриллиантами и прошедших через ринопластику, облучение углекислотным лазером, липосакцию и пластику живота. А Морти Гершкович говорит, что нынче у них сплошь и рядом еще и соевое масло в грудях. Кусаешь такую за сосок и что имеешь? Увы! — заправку для салата.

Я об этих Боренштейнах повадился даже кое-какую информацию собирать. Говорят, она в последнее время стала плохо видеть, так он ей после обеда читает вслух. У них трое детей. Старший сын доктор, работает в организации «Врачи без границ», ездит по Африке — туда, где больше искусанных мухами детишек со вздутыми животами. Еще у них дочь скрипачка в Симфоническом оркестре Торонто и сын физик где-то в Израиле — ммм — нет, не в Тель-Авиве, в другом каком-то городе. И не в Иерусалиме. В институте чего-то в городе каком-то — но не в Тель-Авиве и не в Иерусалиме. Вот вертится ведь прямо на языке. На «Г» начинается. «Институт Герцля»? [Институт Вейцмана в Реховоте. — Прим. Майкла Панофски.] Нет. Но что-то в этом роде. Да какая разница?

Однажды после концерта во «Дворце искусств» я осмелился подойти к Боренштейнам. Дело было уже на улице, они вышли и стояли в нерешительности. Дождь как из ведра. Гром. Молнии. Такая летняя мгновенная гроза.

— Простите, что вмешиваюсь, доктор, — начал я, — но я как раз иду на стоянку за машиной. Можно я предложу подвезти вас?

— Ну, мы были бы очень благодарны вам, мистер…

— Панофски. Барни Панофски.

Тут, смотрю, миссис Боренштейн напряглась и схватила мужа за руку.

— У нас уже заказано такси, — пискнула она.

— Ах да, верно, — сказал он смущенно.

На первой странице этой обреченной рукописи я намекнул уже — мол, из-за жуткой истории, что как горб будет преследовать меня до могилы, я стал отверженным. Но если уж быть до конца честным, то после того как меня оправдали и выпустили, некий особый круг мужчин начал проявлять ко мне повышенный интерес — этакие аристократы-англосаксы, от которых веет наследственными деньжищами; прежде они бы меня в упор не видели, а теперь наперебой ставят выпивку в отеле «Ритц»: «За ваш успех, Панофски!» А то еще подойдет, по плечу хлопнет и без приглашения — плюх! — ко мне за столик в «Бивер-клабе»: «По моему скромному мнению, вы такой урок им преподали — ы-ых! Всем этим добрым самаритянам». А потом еще и позовет присоединиться к полуденной игре в сквош в их элитной компании: «Причем я не единственный, кто у нас вами восхищается!»

Некоторые из их кичливых жен, прежде находившие меня несносным, грубым, мрачным и непривлекательным мужчиной, теперь в моем присутствии просто млеют. Начинают бесстыдно флиртовать, простив мне даже низкое происхождение. Вы только представьте! Аид, обнаруживший страсть к чему-то помимо денег! Настоящий убийца, который спокойно расхаживает среди нас! «Вы на меня не обижайтесь, Барни, но я всегда ассоциировала вашу нацию скорее с «преступностью белых воротничков», но уж никак не с такими делами, как — ну, вы понимаете». Я обнаружил, что эти женщины еще больше возбуждаются, когда я не очень-то и отрицаю, что совершил сие кошмарное злодеяние. В итоге я многое узнал о цивилизации наиболее богатой части Вестмаунта, о тамошних тревогах и заботах. Жена одного из партнеров адвокатской фирмы «Макдугал, Блэкстоун, Коури, Фрейм и Маруа» как-то пожаловалась: «Я, — говорит, — могу прийти в ресторан отеля 'Ритц' голой, Ангус даже бровью не поведет. 'Ты опаздываешь!' — вот все, что он мне скажет. Да, кстати: Ангус во вторник уезжает в Оттаву с ночевкой (если это, конечно, вам кстати), а я в такие дни запрещаю себе только одно — стандартную позу 'мужчина сверху'. О нестандартных я начитана. Как-никак вхожу в правление клуба 'Книга месяца'!»

Зато уж для людей достойных я как был, так и остаюсь неприкасаемым. К счастью, в Монреале их не