— То есть не вышла бы замуж за человека из низов.
— По любым меркам я привлекательная женщина, — сказала она дрогнувшим голосом. — Неглупая, образованная. Зачем тебе кто-то еще?
— Давай-ка пойдем спать. Поговорить можно будет и утром.
Но она уже вовсю плакала.
— Зачем ты женился на мне, а, Барни?
— Это я — да, маху дал.
— На нашей свадьбе я подошла к тебе, а ты как раз говорил Буке: «Я влюблен. Впервые в жизни я по-настоящему, всерьез, непоправимо влюблен». Не передать, как я тогда была тронута. Какое чувство возникло у меня в душе! А сейчас — погляди на нас! Мы женаты чуть больше года, а ты со мной любовью уже который месяц не занимался, и за это унижение я ненавижу тебя до глубины души!
— Хочу, чтобы ты знала, — сказал я, весь во власти чувства вины, — что я не изменял тебе.
— О, как мне стыдно. Убил. Какой же ты лгун! Жалкий плебей. Животное. Давай допивай свою бутылку. Спокойной ночи.
Всю-то я бутылку не допил, но оставил едва на донышке, а когда рано утром проснулся, слышу, она говорит с матерью по телефону. Ежедневный утренний отчет Второй Мадам Панофски.
— …баранья ножка. Нет, не новозеландская. Местная. Как где, в «Делани». Ма, я прекрасно понимаю, что в Атуотере на рынке дешевле, но мне было некогда, и потом, там вечно негде машину поставить. Я помню. Конечно, я обязательно проверю счет. Я всегда проверяю. Нет, ты была абсолютно права, что сказала — оно было пережаренным и жестким. Нет, вовсе я не постеснялась, просто снаружи мне было ждать удобнее. Ма, так нечестно. Не каждый ирландец католик, и не каждый католик антисемит. Да нет, просто ребрышко какое-то упрямое попалось. Я вовсе не говорю, что ты плохо готовишь. Что? А… — суп-пате из дробленого гороха, а потом зеленый салат с сыром. Да, это ты мне дала рецепт. Я знаю, как рабби Горнштейн его обожает, а Барни — он вообще к десертам равнодушен. Господи, да ведь он из виски получает сахара столько, что никаких десертов не надо! Я скажу ему, обязательно, но он отвечает, что вовсе не стремится жить до восьмидесяти и ходить пуская слюни в маразме. Я согласна. Конечно, сейчас это не такой уж преклонный возраст. Да бог с тобой, он прекрасно знает, что у тебя диплом Макгилла и ты рецензируешь книги для женского читательского кружка при синагоге. Он вовсе не считает тебя глупой. Нет, извини, поправка: он всех считает глупыми. Что? Он тебе так сказал? Ну, по правде говоря, вряд ли он сам-то прочел все семь томов Гиббона. Да не должна ты ему ничего доказывать! Ма, Фрэнк Харрис сам отвратный тип — ты помнишь, что он подарил тебе на Хануку[300]? Тоже мне шутник. Что? Кем он работает? А… он писатель. Старый друг Барни, еще со времен Парижа. Москович. Бернард Москович. Нет, он не канадец. Да, настоящий писатель. Ма, ты не единственная, кто о нем никогда не слышал. Прошу прощения, но я ничего подобного не говорила. Я знаю, что ты человек очень начитанный. Ма, у меня тон вовсе не снисходительный. Давай не будем в это вдаваться. Я говорю обычным, нормальным тоном. Такая уж я уродилась. Нет, ну вот не смогла я вчера, у меня здесь столько дел было! Я не забыла, и я звоню тебе не по обязанности. Я правда люблю тебя и понимаю, как тебе не хватает теперь папы, и что я у тебя осталась одна — это я тоже понимаю. И — раз уж мы об этом заговорили — хочу, чтобы ты не думала, будто я считаю, что тебе не следует красить волосы, просто локоны, которые он тебе делает… у них вид чересчур девчоночий для женщины твоего возраста. Мама, я очень хорошо понимаю, что когда-нибудь и я доживу до такого же возраста; я только и надеюсь, что, когда придет мое время, я буду выглядеть так же привлекательно, как ты. И вовсе я тебя не осуждаю. Ты сама себе противоречишь. Если я что-то говорю тебе, я осуждаю, а если не говорю и намекнет кто-то другой, тогда мне на тебя наплевать и я вовремя не предупредила. Я не сказала, что кто-то на что-то намекает. Мам, я тебя умоляю. Да, конечно, мы в следующем месяце вместе поедем в Нью-Йорк. Я передать тебе не могу, до чего мне не терпится. Но ты, мама, уж пожалуйста, не обижайся, но когда тебе четырнадцать, не надо зря тратить время, пытаясь влезть в платьице двенадцатилетней. Подожди. Стоп. Никогда мне не было за тебя стыдно. Когда мне будет столько лет, сколько тебе, иметь такую фигуру, как у тебя, — это будет большим везением. Нас же за сестер принимают — разве не так подумали те продавщицы в «Блуминдейле»? А этот — помнишь, он сказал, что мы можем взять из выставленного все, что захотим, по оптовым ценам? Да ну, какие шутки. Слушай, а тебе не кажется, что Кац на тебя глаз положил? Ну при чем тут неуважение? Да, мне тоже никто не заменит папу. Но ты знаешь, немножко все же не тот у Каца товар. Да нет, не то чтобы совсем уж какие-то дешевые шматас, это не так. У него сплошь прекрасные копии того, что он видел на парижских показах мод, если, конечно, не принимать во внимание машинную строчку. Но вот берешь что-то у него, вроде одета как куколка, а придешь на вечеринку — глядь, хоть на одной женщине, но обязательно точно такая же вещь. Что ты говоришь, как это тебя не пригласили на юбилейный обед к Гинзбергам, тебя же всегда приглашали! Ма, это ты вообразила. Не может быть, чтобы старые друзья бросили тебя, когда не стало папы. Неправда, нет такого, чтобы людям неприятно было сидеть за столом с вдовой. В твоей возрастной группе это должно быть нормальным явлением. Прости. Я не хотела тебя обидеть. Ма, это не равнодушие, и я вовсе не жду, когда ты умрешь. Вовсе ты мне не в тягость. Но в твоей возрастной группе подобные вещи случаются. Такова жизнь. Мама, ты не могла бы не высказывать за меня те мысли, которых у меня, может, вовсе и не было? Неужто мы не можем больше говорить откровенно? Или теперь спокойно беседовать мы способны только о погоде? Ма, ну давай договорим, не могу же я оставить тебя в таком настроении. Ма, умоляю. Сейчас же прекрати. Ну что ты носом хлюпаешь. Да вовсе я не раздражаюсь. Знаешь что, позвони Малке, наверняка она так же одинока, как и ты, вместе сходите куда-нибудь пообедать, потом в баре, может, сумеете подклеить пару мальчиков. Ма, это шутка. Я отлично знаю, что ты никогда ничего подобного не сделаешь. Ну да, я знаю, она никогда за себя не платит. Ну и что? Нельзя сказать, чтобы ты была такая уж бедная. Что значит, что я хочу этим сказать? Да ничего, абсолютно. Мама, я никогда не спрашивала, какое он оставил наследство, и сейчас тоже не хочу об этом слышать. Черт. Если ты так думаешь, то завещай все обществу защиты животных, мне плевать. Или ты думаешь, я такое чудовище? Знаешь, что я в эту самую минуту чувствую? Унижение! А сейчас я должна с тобой попрощаться и… Мам, только в больном воображении может родиться такая мысль, будто бы я всегда ухитряюсь к концу разговора все переиначить, чтобы получилось, что обидели меня. Что? Да ладно тебе. Я сказала тебе обидные вещи? Ну, приведи пример. Ага. Ага. Черт. Если ты считаешь, что тебе идут эти локоны Ширли Темпл, ходи с ними. И знаешь еще что? Когда следующей зимой поедешь с Малкой во Флориду, купи себе бикини. Размером с носовой платочек. Но не рассчитывай тогда, что я приеду навестить тебя. А теперь я вешаю трубку и… Да вовсе это не обычный мой приступ злобы. Ма, вот жаль, что мы не записывали разговор на магнитофон, я бы его сейчас перемотала и дала тебе послушать, хотя бы с тем, чтоб доказать, что я ни слова не сказала о целлюлитных отложениях. У тебя до сих пор великолепные ноги. А сейчас я действительно должна вешать трубку, у меня столько дел, столько дел! Барни передает привет, целует. Нет, я не просто так это говорю. Ну, до свидания, всё, пока.
Все утро после вчерашней ссоры мы со Второй Мадам Панофски были друг с другом преувеличенно вежливы. Я варил и чистил яйца для ее салата Nicoise[301], а она, с пониманием отнесясь к моему состоянию, сделала мне «кровавую мэри». Но молчание в кухне стояло гнетущее, пока она не включила радио, решив развлечься воскресной утренней программой Си-би-си. Писатель из Торонто жаловался, что ни один книгопродавец не выделяет его произведениям места в витрине, потому что автор не американец и не британец. «Ад, — сообщил он в заключение своей речи, — это каждое утро новый чистый лист бумаги в твоей машинке». Вторая Мадам Панофски прибавила громкость.
— Ушам своим не верю. У него берет интервью Мириам Гринберг!
— А это еще кто такая?
— Я ее противный голосок где угодно узнаю. Как только ей удалось так пробиться? Разве что передком поработала. В университете поговаривали, что она это умеет.
— Правда?
— Ты не мог бы открыть для меня ту банку анчоусов?
— Конечно, дорогая.
Бука лежал в постели весь мокрый и спуститься к завтраку был не в состоянии. Я отнес ему еду на
