февраля займём людскую и амбар, а к Юрьеву дню чтобы все постройки были свободны.
Люди из Тагаметса не пропустили этих слов мимо ушей. Запали слова в самую душу.
Когда снова зашли в горницу, там уже был накрыт стол. Старый Таркпеа вынул из кармана долгополого тулупа бутылку тминной. В том же порядке, как и раньше, сели за стол: по обе стороны отцы со своими сыновьями. Пили сладковатую настойку, закусывали. Хотя от настойки в голове стало шумней, всё же беседа не клеилась, по-прежнему говорили отрывисто и резко. В комнате сидели — это было заметно — два враждебных семейства и метали через стол сумрачные, недоверчивые взгляды.
Маргус взял с тарелки ломоть чёрного хлеба, повертел, понюхал его, раскрошил на сухой ладони и стал есть. Чавкая, он мял куски хлеба розовыми дёснами, перегоняя их по беззубому рту. Старик не мог похвалиться остротой вкуса, но ему очень хотелось определить, каков же хлеб, собранный на нивах Тагаметса: лучше ли он или хуже того, который выпекают в доме Таркпеа?
— Тут житняка больше, чем ржаной муки, — охаял он вкусный тагаметсаский каравай, — Видно, сыновья у тебя пахать не горазды. А рожь любит, чтобы за плутом толковый человек ходил. Иначе нажуешься хлеба с житняком.
Не успели ещё встать из-за стола, как дотошного старика разморило. То ли с настойки, то ли с ходьбы, но свалила его дремота. Голова опустилась на руки, и он сладко засопел. Но дремать, опёршись на ладонь, было неудобно. Маргус встал, прошлёпал к чьей-то кровати, стоявшей у стены, и спустя минуту раздался его храп.
— Пускай малость поспит, — сказали заботливые сыновья. — Стар ведь, не стоит на него серчать.
Младшему сыну Таркпеа хотелось подружиться с Ээди. От водки у него улучшилось настроение.
— Есть у тебя карты? — спросил он улыбаясь. — Сыграли бы, пока старина дрыхнет.
У Ээди была колода карт, он любил играть и мог порою всю ночь просидеть за картами, пока пальцы не обобьёт, но нынче игра не шла на ум.
— Нет у нас карт, — ответил он. — Мы игроки слабые.
А сам подумал: «Чёрт бы вас побрал. Предлагает ещё: сыграем! Да охота ли нам резаться с вами, тащите лучше своего старика с кровати, да и катитесь отсюда к чёртовой матери».
Так и потерпели крах попытки юного Таркпеа сблизиться с парнями. Холодная затаённая злоба встала между ними, и даже тминная настойка не помогла.
Сыновья разбудили старика, надели на него тулуп и поехали домой. Пёс не пролаял им вслед — не было пса в Тагаметса, и одни лишь гуси погоготали под яблоней, когда мимо протащилась скрипучая линейка. А людям из Тагаметса так хотелось, чтобы не один, а по меньшей мере трое исполинских псов накинулись, как львы, на эту проклятую линейку, чтобы с лаем бежали за ней несколько километров — на всём пути от хутора до тракта.
С той поры в Тагаметса ни у кого рука не поднималась на работу. Сегодня живём, а завтра будь что будет. Со дня на день таяло добро: нет-нет и завернёт кто-нибудь на хуторской двор, спросит хозяина, купит что-нибудь, взгромоздит на сани и уедет.
Иной раз Тынису казалось, будто он беженец, гонимый с родного места ураганом войны. И так как в Тагаметса знали, что хутор обречён, то обитатели и сами не без усердия разоряли родное гнездо. Наступала, к примеру, суббота, когда топили баню. Ээди с охотой брался помочь домашним — это успокаивало парня. Но юный истопник больше не таскал в баню дров из поленницы, а, проходя вдоль загона, выдирал жерди из частокола. Отныне Таутсы не запасали топлива на следующий год, и поэтому парни добирались порою до самих построек. Подрубят навес, разнесут лестницу — смотришь, и наберётся, чем протопить.
Однажды вечером братья сидели у печки, где развели огонь чтобы испечь хлеб. За стеною слышался шорох метели.
Кто знает, где мы будем об эту пору в будущем году, задумчиво сказал Пеэтер.
Наверно, то же самое подумалось и Ээди, потому что его не удивил вопрос брата.
— Чего плакаться? — беспечно ответил он, хотя сам обычно ныл по каждому пустяку. — Ты бы лучше спросил что с нашими стариками станется, — вот это по-деловому. Куда их девать? В богадельню, что ли? А в общем, всё ерунда.
— Нет, не ерунда, — серьёзно сказал Пеэтер.
— Мне теперь всё трын-трава. В один прекрасный день возьму да смоюсь отсюда, только меня и видели, — хвастался Ээди. — В своей волости я в ногах у хозяев валяться не стану. Чтобы измывались над тобой, потешались — ни за что!
— Вот как! Значит, смоешься отсюда, — протянул Пеэтер, как бы сомневаясь в словах брата. — А куда подашься? В город?
— Хотя бы и в город, а уйду!
— Уходи, уходи, — молвил Пеэтер, словно подстрекая Ээди. Подумав подольше, он и сам решил, что ему тоже лучше всего уехать отсюда, когда подойдёт срок. Мир велик, где-нибудь авось найдётся щёлка, чтобы забиться туда. Что его тут ожидает? Да ничего! Ведь у них в волости живут самые жестокие, скупые, мелочные людишки.
И действительно, почти в каждом деревенском доме хозяева с удовольствием потирали нынче руки, злорадствовали; наконец-то Таутс достукался, дошёл до молотка. Раньше небось важный ходил, нос задирал, сам себе дороги не уступил бы, доведись встретиться. Припоминали на деревне, что когда Тынис здоровался с кем-нибудь из хуторян, то не руку протягивал он, а, скорее, валёк для белья — что угодно, только не руку. Нынче хуторяне ухмылялись; наконец-то уберётся из деревни этот шалый Тынис, у которого псы чуть не насмерть загрызали соседских свиней и кур, Тынис, который всякий раз, когда зимняя дорога, проложенная напрямик, захватывала край тагаметсаского поля, тотчас же ставил доску с угрозами и запретом. Уедет Тынис, который дурил и строил на одолженные деньги скотный двор из бетона, а зимою дошёл до того, что подбирал клочки сена возле лесной дороги. Всё у него, у Тыниса, шло невпопад да в убыток. Бывало, надоят в Тагамэтса молока — капельку самую — и давай возиться: остужать, по трубам перепускать, как на спиртовом заводе. А после к маслоделу везут, и не в простой телеге, а на рессорах Да, именно так и судачили за спиной насчёт Тагаметса. Однако в глаза говорили другое.
Встречаться с односельчанами было в тягость: заведут разговор, а у самих на лице такая скорбь, будто в Тагаметса покойник на столе лежит. В беседе колесили вокруг да около. О хуторе, об издержках, об аукционе — ни-ни. Самого слова «деньги» и того избегали; не ровен час, примет старый Тынис за намёк: прогорел ты, брат. Никто не спрашивал, что делается на хуторе, ибо такой вопрос наводил на мысль: а что им в Тагаметса, честно говоря, делать? Известно, прозябают со дня на день. Только и забот, чтобы дым тянуло из трубы да скотине в хлеву было что пожевать.
Когда февраль расправился с морозами и погода повернула на весну, Пеэтер стал получать на почте письма, о которых он сначала помалкивал. Но однажды в воскресенье, получив письмо, юноша не пошёл тоскливо слоняться по деревне, а поспешил домой.
— Слушай-ка, будь добра, — сказал он матери, хлопотавшей в кухне, — собери мне бельишка на дорогу. Завтра с утра ехать надо!
Мать, не выходя из полутёмной кухни, с испугом глянула на сына. Колени у неё подкосились, взор выражал столько муки, что сын не решился взглянуть в материнские глаза.
— Что… завтра утром? — спросила она. — Ты о чём, Пеэтер?
Сын смутился: мать боялась за него, и это тревожное чувство невольно передалось Пеэтеру.
— Да вот подвернулось дело, — чуть погодя тихо добавил он с виноватым видом.
— Куда тебя несёт, господи боже! И поспешно — завтра утром? Откуда ж я белья возьму? Сказал бы раньше!
— Ладно, как бы то ни было, а я завтра с утра трогаюсь — Пеэтер не собирался менять своего решения.
Матъ помолчала, в кухне внезапно стало ещё темнее, настолько, что она ничего больше не различала, кроме высокой фигуры сына.
— Куда ты, Пеэтер?
— Да так, куда придётся. Раздобуду работёнку какую-нибудь. Чего мне зря дома сидеть.
— Как? Чего сидеть дома?
