чернели толпы. Трамваи не ходили, не видно было ни извозчиков, ни автомобилей, и улицы необычайной тишиной напоминали большой-большой праздник. Лишь из центра города, из-за Кудринской площади, гремели неумолчные глухие выстрелы.
Насторожившаяся толпа стояла тихо, разговаривая вполголоса, и смотрела вдаль испуганными, плохо понимающими глазами, будто люди еще не проснулись от кошмарного сна.
Старушка в черных валенках и серой шубейке крестилась на колокольню церкви, едва видневшуюся в тумане, и громко, нараспев, на весь народ причитала:
— Господи, не отврати лицо свое и помилуй ны… Господи, отврати гнев твой…
Василий быстро, точно за ним гнались, шел к центру.
Ему хотелось самому скорее принять участие в бою; самому бить, крошить тех, кто начал эту безумную бойню. От нетерпения он нервно дрожал и шел решительно, широко махая руками и четко постукивая каблуками, прямой грудью вперед. У него явилась странная боязнь опоздать, и эта боязнь гнала его.
На улице, за Зоологическим садом, он увидел первого раненого; молоденькая розовощекая сестра милосердия везла на извозчике в медицинский институт черноусого рабочего, у которого вся голова была завязана бинтом. Через белую повязку сочилась кровь, а над повязкой торчали вверх длинные волосы, и вся голова рабочего походила на голову папуаса, надевшего парадные украшения из ярко-красных и белых лент. А лицо у рабочего было серое и губы кривились, должно быть, в невыносимом страдании.
На Кудринской площади стало заметно, что к центру идут только ребятишки и молодые рабочие, а навстречу им целыми толпами спешили хорошо одетые женщины и мужчины, тащившие узлы на спине, с детьми на руках. Испуганные и бледные, они бежали, будто спасаясь от погони, прятались за углами, останавливались на момент, отдыхали, потом бежали дальше, к окраинам. Толстая пожилая женщина в барашковой шапке и плюшевом пальто с большими черными пуговицами бежала мелкими, семенящими шажками прямо по мостовой и беспрерывно крестилась.
— Ой, батюшки, господи Исусе… Ой, родимые!.. — приговаривала она по-бабьи — жалостно и беспомощно.
У нее дрожали щеки, а из-под шапки выбивались космы полуседых волос. Высокий мужчина с подстриженными усами нес на спине большой белый узел, а рядом с ним бежала побледневшая от испуга молодая женщина в каракулевом саке, тащившая на руках плачущего ребенка. На углу кто-то из толпы спросил их:
— Ну, что? Как там?
— Все громят. Из квартир выселяют. Нас выселили. Все пропадает, — быстро ответил мужчина, не останавливаясь.
В толпе на углу плакали дети. Их жалобный, беспомощный плач как-то особенно подчеркивал ужас надвигавшейся грозы. У Василия вдруг защекотало в горле и зачесались глаза. Сжимая кулаки, он быстрее шел к центру. Скорей! Скорей!
Выстрелы гремели навстречу, резкие, пугающие своей близостью и резкостью. Стреляли на Большой Никитской и у Арбата. Вот они, близко. Может быть, за этими домами…
Василий хотел пройти прямо вниз, к манежу, но у Никитских ворот уже не пропускали, стояла цепь солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками.
— Не лезь под обух. Проходи, проходи, товарищи, — повелительно кричал низенький солдат с желтыми реденькими усишками, испуганный, с неумным упрямым лицом. У цепи сгрудилась толпа. И так же, как на Пресне, здесь все тревожно прислушивались к треску выстрелов, молчали, и все были такие же растерянные и непонимающие.
Василий остановился. Куда идти? В обход?.. И, раздумывая, он невольно слушал, о чем говорили.
— Теперь аминь буржуям. Всем расшибем! — хвастливо сказал солдат, перекидывая винтовку с одного плеча на другое. — Будя, попановала антелигенция, а дать ничего не смогла. Теперь мы ее…
Солдат скверно выругался.
— А что же вы сделаете? — спросил его седобородый старик в нахлобученной на самые глаза шапке, с желтой клюкой в руке.
— Мы-то? Мы все трудовому народу дадим… Мы теперь — сила.
— Сила-то вы, может, сила, только сила — уму могила. Дураки на умных поднялись. Вот что я скажу, — сердито отозвался старик.
В толпе засмеялись. Старик постучал желтой клюкой о мостовую и продолжал:
— Ты еще такой молодой, что пяткой думаешь. Хоть и большевик ты… Бог сотворил человека по образу и по подобию своему, а вас, большевиков, по образу Иуды. Так-то…
Солдат обиженно отвернулся, а старик, уже обращаясь к толпе, ворчливо заговорил:
— Предатели все, и больше ничего. На немецкие деньги работают. Немцы золотыми пулями стреляют, а золотые пули всегда в цель попадают. Пословица верно говорит: золото убило больше душ, чем железо телес. И правда. Теперь германское золото к нам на Москву-матушку забралось, русскую душу убивает. Вишь, что делают?..
Рыжеусый солдат опять подошел к старику и хотел что-то сказать, но вдруг где-то рядом, в переулке, грохнул выстрел, и сразу, точно по сигналу, загремели залпы по всем улицам кругом. В момент безумие лизнуло улицу. Казалось, сейчас из-за угла выбегут чудовища и будут в упор бить людей.
Кто-то дико и коротко крикнул:
— А!
Толпа в ужасе шарахнулась вдоль стен и судорожно заметалась, прячась за углы, за выступы, в подворотни. Солдаты прижались к стенам, нервно подхватили винтовки наперевес, готовясь к защите и убийству. Василий, захваченный общим страхом, юркнул в лавчонку в подвале, где уже грудой набились люди.
Но через минуту выстрелы смолкли так же неожиданно, как начались. И опять отовсюду поползли смущенные, еще не оправившиеся от страха люди. Низенький солдат выбежал на середину улицы и свирепо закричал:
— Эй, расходись! Сею минуту расходись! Стрелять буду!..
Приложив винтовку к плечу, он выстрелил в воздух. Потом еще и еще.
Толпа опять пустилась бежать вдоль стен, бежала, поминутно оглядываясь, прячась за выступы.
Василий почувствовал глухое раздражение. Он видел, что солдат весь, до пяток, напуган и что криком и стрельбой лишь хотел подбодрить себя.
«Ах, черт, вояка», — презрительно подумал он, чувствуя, что с наслаждением влепил бы пулю в эту дрожащую, доверху наполненную страхом фигуру.
Понимая, что здесь пробраться к центру нельзя, он пошел бульваром в обход.
III
Утро пришло уже давно, а кругом было еще мрачно, и небо по-прежнему густо куталось в серые, тяжелые облака. Холодело. На бульварах, под осенними безлистыми липами, и на Страстной площади было полно народа. Люди стояли кучками, сидели на скамейках, спорили, слушали раскаты выстрелов, гремевших в центре города, гадали, где стреляют, и опять спорили. На Страстной стояла густая цепь солдат, запиравшая ход по Тверской улице к генерал-губернаторскому дому, где теперь был штаб большевистских отрядов. Цепь пропускала только своих.
С Ходынки быстро мчались автомобили, наполненные вооруженными солдатами. Издали автомобили казались огромными вазами с чудовищными цветами. В них ярко горели красные знамена, а вокруг знамен беспорядочно торчали винтовки со штыками. У серых солдат и черных рабочих через плечи висели крест- накрест пулеметные ленты…
За автомобилями шли отряды солдат и красной гвардии. Шли вразброд. То редкою цепью, то небольшой плотной толпой, теснясь один к другому. Больше мальчуганы в засаленных рабочих пиджаках, туго подпоясанных солдатскими новыми желтыми ремнями, на которых висели серые холщовые сумки с патронами. Мальчуганы неумело несли винтовки и, волнуясь, часто перекладывали их с плеча на плечо,
