Советской власти и населению Кубанской и прилегающих областей неисчислимый вред. Все подсудимые признали себя виновными в части преступлений, инкриминируемых им обвинительным заключением».
ЧИСТЫЕ РУКИ
1
Майор Силенко оторвался от своих бумаг на столе и вспомнил наш недавний разговор с секретарем райкома партии после собрания.
— Да... Секретарь райкома был прав, — сказал задумчиво. — Для кого-то война закончилась, а для нас она продолжается. Правда, ее сейчас не слышно, кругом тишина, а нет-нет да и даст о себе знать, так сказать, крупным планом! Кому-кому, а нам-то ясно, что с гитлеровцами убежали не все их пособники — старосты, полицаи и всякого рода предатели из зондеркоманд и фельджандармерий, у которых руки в крови. А сколько они агентуры навербовали?.. Вот хотя бы этот, — показал майор на лист с машинописным текстом на полстранички. — Некий Тюпа из зондеркоманды. Принимал участие в расстрелах советских граждан. Где он теперь, этот Тюпа? А найти его надо во что бы то ни стало. Немало предателей скрываются под другими фамилиями, а то и просто отсиживаются на чердаках, в подвалах, в темных норах, как суслики, и дрожат. Найди их! Одним словом — работы нам с тобой на годы.
Крепко сбитая коренастая фигура начальника отделения майора Силенко с копной уже седеющих, но все еще густых волос и безупречно сидящий на нем китель подчеркивали не только его внешнюю опрятность, но и аккуратность во всем, в том числе и в работе.
— Я предпочитал бы открытый бой, как на передовой, — сказал я, глядя на тощую папку, раскрытую на столе майора. — По крайней мере, там все ясно, с НП многое можно увидеть. Недаром же всю войну стремились овладеть высотой, господствующей на местности. Посмотришь с нее, и обстановка проясняется. А тут...
— Узнаю фронтовика, — прищурился добрыми глазами майор. — Но в данном случае мы оказались на наблюдательном пункте в темную ночь, когда не только противника не видно, но даже неизвестно, какой он из себя. Читай вот и удивляйся, как тут мало сказано. Строители говорят — нулевой цикл. И у них, между прочим, на этом цикле всегда возводится здание! Ясно? В общем, делай заметки, обдумывай план действий. Потом обменяемся мнениями.
В свое время майор посадил меня рядом с собою, за соседний стол, и взял надо мною шефство с целью «сделать из меня работника». Я у него все время был на виду и выполнял только его поручения. Приходилось работать не только в дневное время. Сам он трудился без устали, оставаясь за рабочим столом далеко за полночь. Такой распорядок был у всех, кто работал на том невидимом фронте в первые послевоенные годы.
Передав тоненькую папку с бумагами, майор задержал свой взгляд на мне, видимо, пытаясь уловить мое отношение к поручению, в основе которого, по его же словам, был пока только «нулевой цикл».
— В лагерях военнопленных, конечно, тоже активно вербовали из той компании, — заметил майор. — В многочисленных разведшколах немцы поставили на поток подготовку шпионов и диверсантов для заброски в наш тыл. Правда, из этого у них ничего не вышло, но схему свою они не нарушали, агентуру бросали по разработанному ими шаблону. Может, и этот вот такой же, — указал майор на папку.
— Тюпа из зондеркоманды?
— Нет. Другой, — сказал майор. — Пока, к сожалению, неизвестный.
С танцплощадки соседнего городского сада в кабинет с толстыми монастырскими стенами и постоянно открытыми окнами долетали звуки фокстротов и танго, смех, шум молодежи. Силенко прислушался и, уже не глядя на меня, как бы про себя сказал:
— Быть бы тебе там, среди них, а не сидеть за столом в такой вечер в этой келье. Все нормальные люди вечером отдыхают, а нам с тобой вот надо корпеть над версиями, разрабатывать планы, искать преступников. Но дело — есть дело.
Вооружившись карандашом и бумагой, я раскрыл папку.
«...Летом 1943 года, — читал я под звуки отдаленного танго, — когда я работал в 369-й штрафной команде в газогенераторном цехе алюминиевого завода в Нюрнберге, меня вдруг бросили в вагон с решетками. Поначалу я думал, что везут меня в другой лагерь. Такое часто бывало. А оказалась тюрьма в Тарту. Везли долго. По пути времени было много, чтобы перебрать в памяти все, за что меня могли сжечь в лагерном крематории. Причин, по которым я не нравился немцам, тоже было много. Да они могли меня убить и без всяких причин, как они это делали с сотнями тысяч таких, как я. У них все это было продумано и механизировано. В Тарту я больше месяца просидел в камере с одним типом. По-другому его назвать не могу. Он находился уже в камере, когда меня туда втолкнули. Только до сих пор не пойму, зачем меня, простого смертного, так далеко везли и что немцы от меня хотели узнать. Тот тип продался немцам. Использовали они его как подсадную утку. В этом я убежден. А может, и другие найдутся, которые подтвердят это. Все это и заставило меня обратиться к вам...»
Далее высказывалось пожелание и даже требование найти того давнишнего сокамерника и разобраться с ним. Я перечитал еще раз заявление, написанное карандашом, но не нашел в нем какого- либо... корня, что ли, отправных данных, за которые можно было бы уцепиться. Автор не сообщал никаких подробностей и деталей, которые бы подтверждали его выводы. Своего соседа по камере он называл только по имени и при этом еще оговаривался, что имя могло быть ненастоящим. Никаких примет, никаких наводок для розыска не давал. «Да и стоило ли его разыскивать? — задавал я себе вопрос. — Мало ли что заявителю могло показаться в темной камере?»
Единственное, что меня подкупало, это искренность заявителя. Я как-то сразу стал на его сторону и, кажется, понял его. Но он мог и добросовестно ошибаться, поэтому сразу же пришлось сделать самому себе замечание — не торопись...
— Я тебя оторву на минутку, Алексей Иванович, — сказал майор, заметив, наверное, некоторую мою разочарованность от прочитанного. — В заявлении Амурского что-то есть. Но не надо исключать и того, что он сам, возможно, преследует какую-то цель, которая нам пока неизвестна. Такое тоже бывает. Не спеши зачислять его в виновные или невиновные. В конце концов какая-то причина толкнула этого Амурского к нам. Тут надо копать глубоко, удивляться всему, что написано и сказано, анализировать и делать выводы, а кое-что примерять даже на себе, хотя это и трудно. Главное — нельзя быть равнодушным в нашем деле. Кажется, Анатоль Франс сказал, что наиболее правдоподобно выглядит именно фальшивый документ.
Я не знал, что говорил по этому поводу Анатоль Франс. И очень жалел. Наверное, даже покраснел. Начальник отделения незаметно и тактично подбрасывал мне мысли для анализа и раздумья.
Я давно уже заметил, что майор сам умел внимательно слушать и удивляться самым обыкновенным историям, глубоко проникая в суть, анализируя всю цепь фактов. При этом на его лице не было и тени того напускного высокомерия или скуки, характерных для натур мелких или пресыщенных. Майор называл меня по имени и отчеству, хотя был старше по возрасту и званию, и я уже знал, что это общепринятое, хотя и неписаное правило обращения в коллективе, в котором я начинал работать. После армии как-то странно было называть майора Георгием Семеновичем, но скоро я понял, что принятая форма создает особый микроклимат во взаимоотношениях, построенных на обоюдном доверии и высоком уважении старшего по службе и подчиненного. Здесь царила психологическая атмосфера, основанная на безусловном выполнении указаний начальника, хотя на уставы не ссылались и команд не было слышно. Работа строилась на неукоснительном соблюдении служебного долга и дисциплины.
