Семенович обратил мое внимание на «загадку века», утверждая, что подобных слов в заявлениях раньше не встречал. Его занимала их необычность, и он деликатно настаивал уделить внимание розыску. Правда, временами приходилось замечать и другое — сомнение майора и даже молчаливое разочарование моими докладами, но об этом можно было только догадываться.
6
Вечером я сидел в кабинете один. В управлении стояла тишина. За окном хлестал осенний дождь. Подумал о коллегах, собиравших в поле картофель. Передо мной лежала ученическая тетрадь, исписанная крупным красивым почерком.
«Осенью 1940 года, — писал Амурский, — я был призван в армию и для прохождения службы направлен в танковую дивизию, базировавшуюся в г. Житомире, где из нас готовили командиров- танкистов. Военную службу нес исправно, считался отличником боевой и политической подготовки. Обо мне писалось в дивизионной газете, я имел ряд благодарностей от командования.
Война застала нашу дивизию еще не перевооружившейся новой техникой. Дивизия выступила на фронт в походном порядке. В бой с немецкими частями вступила числа 25—26 июня на перекрестке дорог Дубно — Ровно — Луцк на Западной Украине. Бой, продолжавшийся более двух суток, был очень тяжелым. В этом бою я был ранен. К чести своей могу сказать, что в бою вел себя хорошо. Ночью получили приказ к отступлению. Утром, на рассвете, наш полк укрылся в лесу. Командир полка решил послать на разведку лейтенанта на автомашине «пикап». При этом он приказал ему посадить в машину меня и еще двух раненых, чтобы передать нас в санчасть. Выехав из лесу, мы быстро проскочили по проселочной дороге, выехали на шоссе Ровно — Луцк и увидели впереди отряд немецких мотоциклистов. Водитель машины развил всю возможную скорость в надежде проскочить, но несколько выстрелов немцев пробили мотор, и наша машина стала. Тут же на мотоциклах подскочили немцы и забрали нас в плен. На другой день на грузовиках нас доставили в г. Луцк. За оградой церкви скопилось много пленных. К нам подошли немецкие офицеры. Я был в танкистском комбинезоне. Обратившись ко мне по-русски, один из офицеров спросил: «Танкист?» Я ответил утвердительно.
В сопровождении офицера меня повезли в какой-то штаб. На допросе спрашивали, какие танки были на вооружении нашей части. Ответил: «Т-26». Тут же офицер сказал, что этот танк он хорошо знает, его интересует новый танк «KB». Этого танка я никогда не видел и ничего не мог ему сказать.
Утром меня отправили на кладбище в Берестечко, где были собраны советские военнопленные.
На ночь нам было приказано лечь и ни в коем случае не подниматься. Однако кто-то из пленных все же поднялся. Охрана открыла огонь по пленным. Многие были убиты и ранены. Нельзя было без содрогания смотреть на убитых и раненых, истекавших кровью между могилами. Утром к кладбищу пришли местные жители, просили немцев передать раненых. В это время у меня от раны началась флегмония, повысилась температура. Немецкая комендатура вывезла всех больных в луцкую тюрьму, а в конце августа нас направили в Польшу, в огромный полевой лагерь. Это был типичный немецкий лагерь, с предателями- полицейскими из числа военнопленных, с голодным пайком, истязаниями военнопленных за колючей проволокой. Иногда нас гоняли на разгрузку железнодорожных составов. Некоторые пытались бежать, но их тут же ловили и расстреливали. Я тоже в то время подумывал о побеге.
Вскоре началась в лагере массовая эпидемия тифа. Заболел тифом и я. Немцы покинули зону лагеря. Внутри остались карантинничать только полицаи. Из восьми тысяч пленных в этом лагере к весне осталось в живых две с половиной тысячи человек. Оставшихся в живых отправили в Германию. Была создана рабочая команда, в состав которой попал и я. Эта команда была направлена в г. Нюрнберг на металлообрабатывающий завод «Ноймейра». Я угодил в цех гальванопластики, где работал на обработке снарядных гильз. Работа была вредной и тяжелой. После месячной работы я отравился парами кислоты, руки мои изъели язвы.
В этот период времени (начало мая или начало июня 1942 года) в лагерь прибыл немецкий предприниматель, имевший под Нюрнбергом войлочную фабрику. Он отобрал себе человек двадцать, в число которых попал и я. Привез нас во двор своей фабрики, поместил в бараке. Охраняли нас два ефрейтора-нестроевика. Работа оказалась не особенно трудной. Я работал на обрезке войлока по шаблону. Жизнь на этой фабрике можно было назвать сносной, если бы не старший надзиратель, ефрейтор. Это был какой-то садист, избивавший нас резиновым шлангом, когда мы возвращались с работы в свое помещение. На этой фабрике я пробыл до осени 1942 года, а затем, после неудавшегося побега, был переброшен на завод в г. Нюрнберг, в 369-ю команду. Эта команда считалась штрафной и обслуживала цех очистки алюминиевого литья. Работа здесь была изнурительной, я снова заболел и был отправлен в лагерь на излечение. Благодаря русскому военнопленному врачу я поправился и был назначен в цех цинкового литья. Отравившись парами цинка, я снова попал в лагерный лазарет. Доктор оставил меня уборщиком в бараке. В этой должности я проработал несколько месяцев и снова был взят на завод, в газогенераторный цех. На моей обязанности была работа по удалению шлака из газогенераторных печей.
В 1943 году у нас в лагере появились «деятели» так называемой Русской освободительной армии, организованной предателем Власовым. Целью власовцев была вербовка неустойчивых людей в ряды этой армии.
Мои товарищи по плену звали меня инженером-гидротехником, так как я рассказывал им о своей работе на Чирчикстрое. Оказалось, что на том строительстве бывал когда-то нынешний вербовщик- власовец. Заинтересовавшись мной, он вызвал меня к себе. Разговоры вначале были общими. Затем затронули вопросы об исходе войны. Тут он мне сказал, что включился в борьбу за уничтожение большевизма в России. Когда я ему заметил, что он выбрал себе плохого союзника — немецкий фашизм, он мне ответил, что союз этот временный, из тактических соображений. Уже в то время для меня ясно было, что затея с РОА ничего не стоит. Я знал о жестокостях фашистов и сам испытывал их на себе. У меня была страшная ненависть к фашизму, воспитанная во мне не агитацией, а наглядными примерами жизни. На предложение записаться во власовскую компанию я ответил категорическим отказом. Кстати сказать, вербовка в РОА среди наших пленных также не увенчалась сколько-нибудь заметным успехом.
В 1943 году англо-американская авиация участила свои налеты на г. Нюрнберг. Воспользовавшись суматохой во время бомбежки, я снова бежал. Несколько дней голодным отсиживался в развалинах. Пришлось вылезти на свет божий с намерением добыть кусок хлеба в магазине, за которым я все время наблюдал. Меня тут же схватили. Допрашивали, понятно, с пристрастием. В чем-то меня заподозрили немцы, поскольку направили не в лагерь, а в тюрьму. А потом повезли в Эстонию. Об этом я написал в первом заявлении. До сих пор не пойму, зачем меня нужно было везти в тюрьму в Тарту. Пробыл я там около трех месяцев. Потом вместе с другими нашими пленными меня отправили в штрафной лагерь около Ганновера, где я пробыл до конца войны. Примерно 25 апреля 1945 года в городок вошли американские части. В лагере было проведено формирование пленных по образцу армейских подразделений. Командиром лагеря стал бывший подполковник Советской Армии, я был назначен начальником штаба батальона. В это время у нас только и говорили, что о возвращении на Родину. Надо сказать, что перед войной в армии нас воспитывали в том духе, что плен — это позор, граничащий с изменой присяге. И я помню, что с началом войны я думал о том, что могу быть убит, искалечен или ранен, но такая категория, как плен, не приходила в голову, как, очевидно, и многим другим. Поэтому многие военнопленные, так же, как и я, чувствовали за собой какую-то тяжкую и несмываемую вину.
После возвращения из плена работал на кирпичном заводе в качестве нормировщика, затем прорабом. В начале 1946 года, после получки изрядно выпивши, я шел по улицам г. Львова. Зайдя в магазин, попросил продавца продать мне хлеба. Продавец отказал. Будучи в состоянии сильного опьянения, я схватил с прилавка кусок хлеба и бросил ему на прилавок деньги. Он выскочил на улицу и хотел меня задержать, и я, понятно, ударил его. Суд за это присудил меня к 1 году принудработ.
После этого я устроился на работу на должность зав. буровыми работами геологоразведочной партии в Карпатах, потом переехал сюда.
Я стараюсь работать честно. И думаю, что во мне найдется воля к тому, чтобы больше никогда в
