последующей моей жизни не было рецидивов в прошлое».
Рассказав еще о событии на вокзале при встрече сестры, он так закончил свою исповедь:
«Надеюсь, что все то, о чем я написал, подтвердится. Что я думаю о дальнейшей своей судьбе? Человеку присущи слабости. И мне тоже, как простому смертному. Это единственное оправдание моего прошлого. Амурский».
7
В моем распоряжении была вся его биография. В ней Амурский, как мне представлялось, изложил все откровенно и честно. Можно было только предположить, что гитлеровцы, услышав такую биографию, могли проявить интерес к Амурскому как к уголовнику, хотя он божился всеми святыми, что только мне написал о своей воровской жизни. От всяких разговоров на эту тему решительно отказывался, заявляя, что воспоминания о тех годах травмируют его душу, и просил не задавать ему вопросов, не имеющих отношения к розыску Антона.
Георгий Семенович прочитал вторую часть биографии и сказал:
— Накрутил твой Амурский... Надолго хватит тебе работы, чтобы разобраться, где правда, а где липа. Версий, конечно, можно выдвинуть целый короб. Да... — неопределенно протянул он и надолго замолчал. Я надеялся, что майор заметит в биографии Амурского какой-то эпизод, который указывал бы на связь с заявлением. Мне найти что-то подобное не удавалось.
Я рассказал Георгию Семеновичу, что когда зашел разговор о фамилии, под которой Амурский был в плену, он и высказал недовольство: «Смотри, оперативник, тебе, конечно, видней, но в фамилиях вы ничего не найдете, сколько ни ройте. На вашем месте я бы искал людей, которые знали Антона».
— Деловой совет, — заметил майор.
Выходило, что ничего нового мы не добыли. Об этом я думал в затянувшемся молчании, все еще ожидая от начальника отделения, что он скажет по этому поводу.
Майор смотрел на меня остановившимся взглядом. Он что-то вспоминал, обдумывал, а я стал доказывать, что на заявление Амурского не стоит тратить время.
— Давай еще немного покопаем, — терпеливо выслушав мои доводы, усмехнулся майор.
Раздался дребезжащий телефонный звонок. Звонила жена Георгия Семеновича. Я уже привык к этим звонкам. Они раздавались обычно вечером в один и тот же час. В это время она укладывала спать сына. Перед этим, как было заведено в семье, жена передавала трубку сыну, а Георгий Семенович ласково ему говорил: «Ложись, сынуля, спокойной ночи. Ботинки почистил? Все приготовил на завтра? Ложись... Спокойной ночи».
Положив трубку, майор спросил:
— У тебя невеста есть?
— Пока нет.
— Пора бы уже завести, — улыбнулся майор. — Спокойнее будешь. В том числе и в делах, на работе.
Со всех концов, куда направлялись запросы, приходили неутешительные ответы. Везде, как говорят, было чисто. И в Тарту, как и следовало ожидать, никаких следов не осталось.
Получая ответы и систематизируя все накопившиеся бумаги, я ломал себе голову в поисках выхода из создавшегося тупика. Антон, если верить заявлению Амурского, мог быть агентом абвера или какой-то другой службы немцев. Их было много в гитлеровской Германии, и все они соперничали между собою в услужении фюреру. Неизвестно, сколько раз Антона подсаживали в камеры, сколько на его счету жертв, предательств и других преступлений. Найти его, тщательно разобраться во всем, что он совершил, конечно, следовало, но как это сделать, никто, даже такой опытный контрразведчик, как майор Силенко, толком не знал. Существует розыск, но не существует определенной формулы розыска. Для каждого случая она своя, быть может, совсем неприменимая в иной ситуации. Георгий Семенович, знавший все тонкости своей работы, вспоминал из собственной практики розыски преступников со всеми подробностями, но я в его примерах не находил ничего такого, что можно было бы применить в данном конкретном случае. На вооружение безошибочно можно было взять лишь терпение и творческий подход, анализ и наблюдательность.
— Так что будем делать? — спросил меня майор. Этот вопрос я ждал от него. У Георгия Семеновича были уже, конечно, свои соображения, но он спрашивал подчиненного, чтобы тот не оставался пассивным участником операции.
— Ехать в Новороссийск, — ответил я.
— Зачем?
— Найти работников, которые трудились в предвоенные годы, рассказать им существо заявления Амурского, покопаться в следственных делах на разоблаченную немецкую агентуру в тот период. А может, и о нем что-то удастся там найти.
Майор задавал еще много вопросов. Таким образом он искал решения, проверял себя. Это был его метод, или, как он говорил, метода.
Если бы я задавал вопросы, то спросил бы сразу: «Кого будем искать в Новороссийске? Промелькнувшую личность?» Такого вопроса я больше всего боялся, хотя приготовил ответ: «Есть же какая-то неизвестная нам взаимосвязь событий, раз немцы и Антон проявляли интерес не к Белгороду и Брянску, а именно к Новороссийску. Да и свидетельство Амурского тоже сбрасывать со счетов нельзя».
В заключение я все же воспользовался этой домашней заготовкой, как в шахматной игре, и высказал ее Силенко.
Кончилось тем, что майор забрал у меня приготовленный вопросник для командировки. Сказал, что доложит о моем предложении начальству. Правда, тут же высказал свои опасения, что Дед может не пустить и, припомнив какой-нибудь случай из своей практики, скажет: «Это все равно, что искать иголку в стоге сена. Неконкретно. Подумайте».
Я знал, что если майор решил доложить генералу, значит, он на моей стороне и будет поддерживать мое предложение. Уже в первом часу ночи Георгий Семенович собирался на доклад, укладывая в папку все бумаги и свой рабочий блокнот с заметками.
— Я обожду вас, товарищ майор. Может, понадоблюсь.
— Ну что ты будешь сидеть до утра. Иди домой, Алексей Иванович, отдыхай. Утро вечера мудреней.
Дома меня никто не ждал, и торопиться мне было некуда. Жил я один на частной квартире. Снимал узкую, как проход в вагоне, комнату в старом, уже покосившемся бревенчатом доме. Помещались в комнате только кровать, стол и небольшой шифоньер. Свободного места не оставалось даже для книжной этажерки. Вся мебель принадлежала хозяйке квартиры — Олимпиаде Васильевне, согнувшейся под тяжестью прожитых лет одинокой старушке. В ее комнате, такой же длинной и тесной, на простенке висело множество старинных фотографий. Я всегда ее заставал у этих фотографий и подозревал, что она о чем-то с ними разговаривала. Нередко бабка подводила меня к простенку и, как в музее экскурсовод, показывая на ближнюю фотографию, говорила:
— Это мой муж, Виктор Васильевич Никольский, преподавателем в техникуме работал после революции. Его весь город знал. Очень уважаемый был человек среди преподавателей. И заботливый муж. Когда умирал, сказал мне: «Как же ты останешься одна?..» — Тут Олимпиада Васильевна на время умолкала, прерывала рассказ о муже, и по ее морщинистой щеке катились старческие, мелкие слезы. Плакали только глаза, а лицо оставалось как бы безучастным. — А это наши Настенька и Игорек. Умерли, когда еще муж был жив, от скарлатины. Ничего не могли в то время сделать врачи. А как я их
