общение
Каков общий смысл этого объединения категорий, мне было пока не понятно, но сам факт, что они вдруг соединились в симметричную, уравновешенную систему, создавал чувство интеллектуального инсайта и обещал открыть новые теоретические горизонты. Читателю, пришедшему в профессиональную психологию в конце 1980-х годов или позже, нелегко почувствовать силу заряда, содержащегося в этой схеме: подумаешь, удачно сошелся логический пасьянс из четырех понятий! Но тот, кто знал отечественную психологию раньше и участвовал в научной жизни, понимает: это были не просто понятия, но символы, больше — знамена, под которыми и выступали на парадах, и сражались между собой ведущие психологические школы страны. За категорией деятельности вставала фигура А.Н. Леонтьева и факультет психологии МГУ, за категорией установки — Д.Н. Узнадзе и Институт психологии Грузинской академии наук, за категорией отношения — В.Н. Мясищев и Ленинградский научно-исследовательский психоневрологический институт им. В.М. Бехтерева, а категорию общения стремился связать со своим именем тогдашний директор Института психологии АН СССР Б.Ф. Ломов. Доказать, что все они логически связаны между собой и представляют равноранговые и незаместимые части одной целостной теоретической конструкции, словом, расставить их всех по своим местам, было чрезвычайно заманчиво, потому что каждая из школ и соответствующих теорий горделиво считала себя самодостаточной, зачастую без особого уважения относилась к другим и не прочь была, представься случай, теоретически ассимилировать (читай — поглотить) их и организационно-идеологически подчинить. Кроме того, все эти школы, не переставая твердить заклинание о «единстве советской психологии», ни в какое подлинно содержательное теоретическое единство не верили, подразумевая под единством дежурные признания в верности марксистско-ленинской идеологии и привычное манипулирование несколькими ходячими цитатами из классиков.
И вот вдруг оказывается, что они, сами того не ведая, действительно теоретически едины и даже больше, чем им, вероятно, хотелось бы. Это было удивительно, и, рассказывая на кухне своим друзьям об этом неожиданном наблюдении, я строил вполне «кухонные» гипотезы о том, что замкнутость Советского Союза создала небывалые экспериментальные исторические условия, в которых психологическая наука невольно породила целостную концептуальную вселенную, развив в разных ее провинциях взаимодополняющие друг друга теоретические органы одного единого методологического организма. Это было приятное утешение и даже своего рода оправдание советского научного изоляционизма. В конце концов, даже за полярным кругом на изолированных островках складываются вполне жизнеспособные биоценозы («всюду жизнь!»), и их научное исследование обладает даже известными преимуществами именно из-за небольшого многообразия входящих в них видов.
Так возникла центральная идея публикуемой здесь статьи. Но в ту пору в фокусе моих теоретических интересов была проблема переживания, а практических — освоение психодиагностических и психотерапевтических умений, и потому только после завершения работы над книгой «Психология переживания» в 1984 г. у меня нашлось время оформить эту идею в виде статьи, после чего она года полтора отлеживалась в редакции «Вопросов философии». Впрочем «отлеживалась» — не то слово, вынашивание статьи в чреве главного философского журнала страны спокойным не назовешь. Состоялось, по меньшей мере, два заседания редакционной коллегии, где статья довольно подробно обсуждалась. Протоколы этих заседаний в части, относящейся к статье, аккуратно пересылались автору в село Строгоновка в фирменных конвертах к удивлению деревенского почтальона. До сих пор восхищаюсь четкостью работы канцелярии журнала. Эти протоколы — прелюбопытные документы. Обсуждение сохраняло подчеркнуто академический стиль, но за логической аргументацией «за» и «против» публикации легко прочитывались так сказать территориально-идеологические аффекты. Главный из них — возмущение такого толка, «не по чину берет». Тридцатилетний «мальчишка» не просто посягал на обсуждение священных тем, но выбрал такой ракурс рассмотрения, при котором признанные князья советской психологической науки превращались в карточных королей, их можно было тасовать как заблагорассудится, а удельные княжества оказывались фрагментами географической карты, которая тут же по-новому перекраивалась.
Готовя текст для нынешней публикации и предполагая, что основными читателями книги будут коллеги, чье профессиональное психологическое становление пришлось на постсоветские годы, мне показалось более осмысленным не переверстывать эту работу под современность, а оставить ее почти в нетронутом виде, как своего рода исторический документ. Для понимания этого документа нелишне сделать несколько замечаний о специфических языковых нюансах того времени, когда статья писалась.
Их было множество, но вот один характерный пример. Скажем, при написании автореферата кандидатской диссертации существовала негласная норма, требовавшая, чтобы в первой фразе содержалась ссылка на решение очередного партийного съезда. Отсутствие такой ссылки прямо ничем не грозило соискателю степени, но было уже мельчайшим атомом идеологического неповиновения. Для публикуемого текста важно прежде всего пояснить скрытый идеологический смысл общих эпитетов, характеризовавших развивающуюся в СССР психологию в целом. В научной литературе существовал целый синонимический ряд, выстроенный по шкале «фрондерство — идейная верность» (разумеется, подлинно оппозиционные характеристики, которые могли бы составить «левый» полюс шкалы, в официальную литературу не попадали). Нашу психологию в целом можно было определить как «марксистско-ленинскую», и такое определение означало высокую степень идеологической преданности автора. Можно было назвать ее советской, и это означало либо простую государственно-географическую привязку (психология, развиваемая в Советском Союзе), либо выражение политической лояльности. Можно было сделать еще шажок в сторону идеологического фрондерства и ратовать за «марксистскую» психологию, скрыто противопоставляя кондовой, примитивной, цинично партийной «марксистско-ленинской». Однако, чтобы необходимый смысловой нюанс был прочитан, желательно было ссылаться при этом на ранние, «сомнительные» работы К. Маркса или — что действовало сильнее — на кого-нибудь из вольнодумных интерпретаторов марксизма, например, М.К. Мамардашвили. Систематическое употребление вместо всех этих слов определения «отечественная» психология говорило о том, что автор мечтает оказаться вовсе вне идеологического контекста, но не мечтает при этом уехать из страны.
Предлагаемая читателю статья была с неудовольствием воспринята на обоих идеологических полюсах. Мои друзья, чурающиеся партийно-номенклатурных игр в профессии, оценили статью как неожиданно конъюнктурную, и от укоров в карьеристских намерениях меня спасло только такое надежное алиби, как работа в сельской психиатрической больнице. С другой стороны, испытанные борцы за корпоративную власть в психологии восприняли статью как попытку посягательства на их сакральные права на теоретизирование. Их-то позиция и отразилась на упоминавшихся выше заседаниях редколлегии «Вопросов философии». Дело в том, что в психологических учреждениях к теоретической работе было совершенно особое отношение, Теоретизирование воспринималось не как одна из разновидностей научной работы, которая не хуже и не лучше других, а как ранговая привилегия. Поэтому заниматься теорией было прилично только имеющим степень доктора психологических наук, да и то при условии, что это не были теоретические обобщения самого высокого порядка, привилегией на которые обладало только первое лицо учреждения — декан факультета, директор института. В статье же речь шла не просто о частном теоретическом построении, а о методологической конструкции, объединяющей ведущие психологические школы. И это вполне основательно было воспринято как дерзкий вызов олигархам психологии, тем более раздражающий, что отклонить статью по идеологическим основаниям было сложно, ибо все правила идеологической игры были неукоснительно соблюдены — автор ратовал за построение единой марксистской психологии.
Читатель вправе спросить: каково подлинное отношение автора к сформулированным в работе идеям? Думаю, что по счастливой случайности в этой работе удалось усмотреть неслучайные, настоящие соотношения между действительно важнейшими психологическими категориями, образующими целую парадигму психологического мышления, далеко не исчерпавшую свой эвристический потенциал и совершенно не сводимую к марксизму. Завершающей парадигму категорией (тоже, вероятно, не случайно) оказалась категория общения.
Если, отбросив наносное и ложное, бережно отнестись к достижениям отечественной психологической школы, к той истине, которую ей удалось выговорить, несмотря на все вывихи идеологического мышления, если поставить задачу осознанного продолжения традиции, то перед нами
