— Могу.
— А дежурный кто нынче?
— Лобанов.
— Ло-ба-нов? — театрально удивился Швабра. — Это чудесно. Иди сюда, Лобанчик. Иди, иди, не стесняйся. Сотри-ка с доски. Стер? Ну вот, молодец. Надо, чтобы доска была всегда чистенькая, чтобы, как стеклышко, горела. А у тебя грязненькая. Вот и останешься на полчасика без обедика… Куда? Куда? Нет, ты не садись, душечка, постой-ка в углу, милочка. Ну, как? — любуясь самим собой, обратился Швабра к классу. — А отметочки-то лежат ведь на кафедре. Лежат и полеживают. Хе-хе. Так и просятся: «Раздайте нас поскорее мальчикам». Раздавать?
— Раздавать! Раздавать! Мы уже давно ждем, — обиженно закричали со всех сторон.
— Вот это правильно, — потер руку об руку Швабра. — А кто из вас скажет, в котором году умер император Петр Великий?
— Ну и черт! — шепнул Коряга Самохе. — Ведь вот же мучает людей. Снять бы сапог да запустить в него, дьявола!
— Попробуй, — посоветовал Самоха. А потом серьезно: — Сапогом не убьешь. Ты Медного Хряща знаешь? Того, что недалеко от Амоськи живет?
— Лудильщика? Знаю.
— Ты его попроси, он Швабру из-за угла камнем бахнет. Ему это нипочем.
— Да я уж раз просил.
— А он что? — с любопытством спросил Самоха.
— Не хочет.
Коряга соврал. Дело было совсем не так. Когда Коряга предложил Хрящу семь копеек за то, чтобы тот бахнул Швабру камнем, Хрящ подумал-подумал, заложил руки в карманы и сказал:
— Ох, и дрянь ты! Нанимаешь. А сам не можешь? Гимназия ты… Герб носишь…
А на другой день, когда Швабра пришел к Амосовым и стал звонить у парадного, Хрящ, закрыв лицо шапкой, быстро подкрался к нему и метким снежком запустил в спину. Гикнул и убежал.
Варя, снимая со Швабры шинель, спросила:
— Что это вы в снегу? Упали?
— Гм… — ответил Швабра. — Это… Это с крыши-с…
— Так когда же умер Петр Великий? — не унимался Швабра. — Кто скажет?
Молчание. Лишь Амосов поднял руку.
— Ну, скажи, скажи, Коля. Ты у меня молодчинище.
— В тысяча восемьсот двенадцатом году.
— Врет! — радостно взвизгнул Самохин. — Врет! Я хоть и сам не знаю в каком году, а только не в этом. Спросите Токарева, он знает.
Желая поддержать Самохина, Володька поднял руку и сказал:
— Петр Великий умер в тысяча семьсот двадцать пятом году.
— Тебя не спрашивают, — холодно обрезал его Швабра. Ему было неприятно, что Володька перещеголял его любимчика Колю. Однако история не была предметом его преподавания. Желая восстановить репутацию, Швабра перешел на греческий язык.
— Амосов, пожалуйте к доске.
— А отметки? — жалобно вздохнули в классе.
— Сам знаю!
И начал сыпать вопросы Амосову. Вопросы все были легкие, из давно пройденного. Амосов оттарабанивал без запиночки. Швабра радовался, потирал руки:
— Так, так, так… Ах ты, Коля, Коля, Коля!
В азарте Швабра не рассчитал. Приказал Амосову:
— А ну-ка, переведи-ка вот это. А ну-ка.
Амосов вздрогнул. Попалось ему как раз то, чего он не знал.
Швабра подбадривал:
— Да ну же, смелей!
Коля опять запнулся.
Швабра тихонько подсказал. Коля перевел одну фразу, на другой снова застрял.
Самоха передал через соседей Володьке, чтобы тот поднял руку и ответил. Видя, что Володька и не собирается этого делать, послал ему грозную записку:
«Отвечай, сатана, а то дружить не буду. Отвечай, не давай спуску Амоське».
Володька нехотя поднял руку.
— Я переведу, Афиноген Егорович, — сказал он и, не ожидая ответа, быстро перевел то, чего не мог перевести Амосов.
— Довольно! — разозлился Швабра. — Сядьте все по местам! Приступим к раздаче отметок.
В классе насторожились.
— Первым учеником по постановлению педагогического совета признан…
Швабра умышленно сделал паузу. Хотел, чтобы фамилия первого ученика прозвучала эффектней.
— Конечно, Токарев Володька, Мухомор, — подсказал кто-то.
— Это еще что за разговорчики? У кого это язычок болтается?
Швабра пристально посмотрел на Самоху:
— Ты?
Самохин отрицательно покачал головой.
— Первым учеником… — продолжал Швабра и вдруг, повысив голос, произнес торжественно: — Признан… Амосов Николай. Поведение — пять. Внимание — пять. Прилежание — пять. По-гречески — пять, по всем предметам — пять.
— Неужели и по гимнастике? — осторожно спросил Самохин.
Все знали, что Амосов самый неповоротливый в классе. На уроке гимнастики стоял он в шеренге, как мешок, набитый ватой. Каждое его движение, вялое и беспомощное, вызывало смех. Пять по гимнастике Амосову?…
— Да, да, и по гимнастике пять! — строго сказал Швабра. — Молодец, Коля! Иди сюда. Иди, молодчинище.
Амосов вышел вперед и почтительно стал у кафедры.
— Святоша, — с нескрываемой досадой шепнул Корягин.
— Чемпион мира… Курдюк бараний, — поддакнул Самоха.
— Молодец, молодец, Коля, — не унимался Швабра. Амосов расшаркался, взял отметки и на цыпочках пошел на место. По дороге бросил насмешливый взгляд на Володьку, точно хотел сказать ему: «Что? Съел?».
— Вторым учеником, — сказал холодно Швабра, — признан Токарев Владимир.
Мухомор встал.
— Хвалю. Хорошо учишься. Тоже почти по всем пять. Вот только по-гречески хуже: четыре с плюсом и по-русски;… По поведению хотя круглое пять, однако должен заметить, что вам, Токарев Владимир, следует построже следить за собой, в особенности же поосмотрительней выбирать себе товарищей — И, скосив, глаза на Самохина, он продолжал: — Старайтесь не потерять своего места в классе и всегда оставаться вторым учеником.
Все заерзали. Многие переглянулись.
«Как? — подумали они. — Значит, Швабра первое место уже раз и навсегда закрепил за Амосовым? Что же это такое? Выходит, что лучше Амосова уже и учиться нельзя?»
— Если по справедливости, — глядя в пол, тихо сказал Корягин, — так Токарев уже давно должен быть первым.
— Что? Это кто позволил вам рассуждать? Корягин, я спрашиваю, что это за разговорчики? А? Критиковать постановления педагогического совета? Выйдите-ка вон из класса. Пройдитесь в коридор.
— Да я не критикую, я только говорю, что несправедливо это.
