День был ясный. Редкие облачка осторожно обходили солнце, точно боясь обжечься, а оно задорно брызгало чудесным светом, вспыхивая на медных бляхах и гербах гимназистов.
Никому не хотелось домой. Кто побрел в городской сад, где уже кудрявилась зелень, кто к реке посмотреть ялики, пароходы, кто остался прогуливаться по главной улице.
Самохин шел один. От свечного нагара, от ладана чуть-чуть болела голова, в ушах назойливо звучали приторные напевы.
Распахнув шинель, радуясь чистому воздуху, Самохин ускорил шаги. Хотелось скорее свернуть в тихую уличку, забыть блеск икон и свечей и идти, идти, не оглядываясь.
Обогнув сквер, больницу, полицейский участок, он вышел на широкую и немощеную площадь.
Остановился.
За большим облупившимся домом подымался высокий корпус табачной фабрики. У ворот толпились мальчишки. Один из них, в ситцевой рубахе и непомерно больших сапогах, крикнул Самохину:
— Эй, гимназия! Иди сюда. Иди, по морде смажу и по спине приглажу.
В другое время Самохин охотно принял бы вызов, а сейчас как-то и желания не было драться.
— Самого тебя смажу, — как бы по обязанности ответил он и пошел своей дорогой.
— Струсил? — насмешливо крикнули ему мальчишки.
Вспыхнуло сердце. На секунду остановился, захотелось вернуться и дать под ложечку, но… передумал.
— А ну их! — махнул Самоха рукой и ускорил шаги.
Миновав фабрику, вышел он на железнодорожное полотно, пропустил мимо себя длинный и скучный товарный поезд и вдруг вспомнил, что по ту сторону, за железнодорожными мастерскими, в конце горбатой и немощеной улицы, живет Мухомор Володька.
Обрадовался:
— Пойду к нему.
Минут через десять стоял уже у знакомой калитки.
— Володька! Дома ты?
— Дома, — выскочил Мухомор. — А я у обедни не был.
— И хорошо, — ответил Самохин. — Ну ее. Тоска… Стоишь, стоишь, аж спина болит. Только смотри, чтобы Попочка не заметил. Заметит — запишет, а потом директору доложит. Сегодня Попка все время глазами зыркал, а я, как выходили из церкви, взял и как будто нечаянно ему на ногу — раз! Он как взвизгнет! Честное слово. У него, знаешь, мозоль на-левой, а на правой нету. Я всегда и норовлю ему на левую стать… А что будем делать сейчас с тобой? Давай придумаем что-нибудь. Скучно, понимаешь. Шел я, шел, да и думаю: дай к тебе загляну. Давно я у тебя не был.
— Пойдем в комнату. Наши завтракают.
— Нет, я посижу… Ты иди, ешь.
— Да идем вместе. Чего ты стесняешься? — удивился Володька. — Вот чудак.
Самоха уперся. Тогда Володька кликнул на помощь мать.
— Иди-иди, — просто сказала та. — Что ты, к князьям в гости пришел, Что ли?
«В самом деле, — подумал Самохин, — чего я ломаюсь?»
Пошли в комнату. Самохин снял шинель, повесил на гвоздь, тут же пристроил давно превратившуюся в блин фуражку и сел с Володькой за стол. Сидел и уплетал за обе щеки и украдкой посматривал по сторонам. Нравилось ему у Мухомора в доме. Отец, не молодой уже, с проседью, глядел на Самоху поверх старых очков. Мать — ласковая. В углу — маленький шкаф с книжками. Просто все так.
— Это папашины книги, — сказал Мухомор, — а это мои, — ткнул пальцем в книжную полку. — А вот гляди. Видишь? Это паровоз. Мне его папаша сделал. Если спиртовкой разжечь — он как шальной бегает.
Самохин вздохнул.
«Совсем не так, как у нас дома, — с горечью подумал он, — Тут дружно, а у нас…»
— Тебя как, Иваном, что ли, зовут-то? — спросил отец.
— Да. Самохин Иван.
— Учишься хорошо?
Володька выручил, сказал горячо:
— Он, папаша, у нас способный, особенно по математике, только…
Володька запнулся. Вдруг нашелся, сказал:
— Он рисует, стихи пишет, но… заел его Швабра… Честное слово, заел… Самоха, прочитай свое стихотворение!
— Да ну тебя, — нахмурился тот. — Не надо.
— Читай-читай, не ломайся, — сказал отец. — А ну-ка, закручивай. Ты свое прочитай, а я свое. Я, брат, тоже во какой поэт. Только мои стихи устные, нигде не писанные.
— Почему же не писанные? — спросил Самохин.
— А потому… Напишешь, а тебя — хоп! — и в кутузку. Во, брат, как. Ну, читай свое, а потом я свое. Да не ломайся… Что ты, барышня, что ли?
— Читай, Самоха, — подбодрил Володька. — Отец любит стихи.
Самоха встал, повздыхал, потом отважился и начал:
Прочитал до конца. Отец, слушавший внимательно, сказал:
— Ну что ж, молодец. Только напрасно ты свой корабль потопил. По-моему, было бы лучше, если бы твой корабль бурю-то победил. А? Знаешь, этак — волна на него, а он на нее. Раздул бы все паруса, и никакая гайка. Вот я на паровозе иногда в бурю, в метель шпарю, и никаких. Да… Вот как!
Отец вздохнул.
— Вообще слезу держи подальше, — сказал он строго. — Вот, например, Швабра тебя, говоришь, мучает, а ты что? А ты, как и твой корабль, — набок, и в воду? Зачем? Неверно делаешь. Ты делай, как мой паровоз — при и при вперед. Долетел до станции, набрал воды, ревнул гудком и дуй дальше. Так-то, друг. Твой отец-то чем занимается?
— В казначействе служит.
— Чиновник, значит? Его, небось, тоже начальство гнет, не хуже, чем тебя Швабра. А? Отец твой, небось, тоже набок и в воду?
— Отец пить стал, — печально сказал Самоха.
— Ну вот. Что ты, что твой родитель — оба вы сдрейфили. Отец пьет, а ты не учишься. Никакого сопротивления в вас нету. Мягкотелые. Да… Ну, а теперь я тебе свои стихи прочитаю, а ты слушай внимательно?
Отец встал и, помахивая в такт рукой, стал читать стихи. Читал он спокойно, без выкриков, без театральных жестов. Стихи его, не совсем складные по форме, но простые, суровые и глубокие по содержанию, сильно взволновали Самоху.
— Эх, — восторженно сказал он, — совсем не так читаете, как наш Афиноген. Афиноген ножку выставит, глаза в потолок и начнет, и начнет… Как актер…
— То-то, — довольный похвалой, сказал отец. — Ты, может, и грамотнее моего пишешь, да со слезой. Слеза тебе всю музыку портит. А в общем, я вижу, ты парень хороший, брось только на козе кататься.
— Как — на козе? — удивился Самохин.
— А так. С козы слезь, а на коня сядь. Понял?
— Да теперь уже все равно, — грустно сказал Самохин. — Теперь мне уже товарищей не догнать, а на третий год в том же классе не оставляют. Знаю: исключат из гимназии.
