Я не заметил, как ко мне подсела Натали.
— Я не понимаю, Слава, — сказала она.
— Что ты не понимаешь?
— Зачем конспирология? Ведь история очень понятная вещь.
— История — тайна. Загадка, которую нужно разгадать.
Она пожала плечами:
— Зачем? История — это жизнь. Народы, как люди, живут, стареют и умирают. Разве нужно разгадывать жизнь?
Я-то надеялся, что она подсела ко мне совсем не за этим. Нехотя, я стал ей объяснять:
— История уже давно перестала быть природным процессом, когда судьбу народов решали землетрясения, войны, потопы и солнечная активность. Теперь судьбу народов определяют секретные «черные кабинеты». Их тайны я и пытаюсь разгадать…
— О-о, — сказала Натали.— Это очень опасная профессия, Слава.
— Натали! — крикнул с кормы Константин. — Куда ты пропала? Тащи сюда конспиролога! Мое здоровье пьем!
Когда мы вернулись на корму, Константин орал на Котяру:
— Отстань! Что ты привязался к профессору?! Не был он здесь в мае! Не был! Ты путаешь его с кем-то! Отвяжись от человека!
Потом все опять пили шампанское и танцевали. И катер, сделав круг у «Авроры», пошел опять к Медному всаднику. За столом мы с профессором остались с глазу на глаз. Он спросил меня:
— Послушайте, Слава, вы читали пушкинскую «Историю Петра»?
— К сожалению, он не успел ее дописать.
— Но сохранились же его планы, черновики, — не отставал профессор. — Они опубликованы. Вы их читали?
— Я знаю, что самые важные черновики пропали после обыска в его квартире. Самые важные семнадцать тетрадей о последних годах царствования Петра.
Я стал раздражать профессора. Он вопросил меня нервно:
— Неужели вы думаете, что великий Пушкин разделял ваши взгляды?
— После дуэли с Дантесом европейские газеты писали о нем как о «главе русской национальной партии». Европа назвала Пушкина своим врагом!
— Врагом?! — профессор вскочил и зашатался на зыбкой палубе. — Неправда! Пушкин никогда не был врагом Европы! С детства его называли «французом».
— За это и убил его француз?
— Неправда,— вскрикнул профессор и чуть не упал, его подхватил через стол белокурый красавец. — Неправда! Это не убийство! Это честная роковая дуэль! Честная роковая дуэль! — торжественно повторил профессор, уже усевшись за стол.
Я был спокоен. Очень спокоен. Мне сейчас не хватало моей картотеки, и я стал размышлять вслух:
— Зачем же они вызвали Пушкина? Это же Геккерны его вызвали. Правильно?
— Пушкин написал барону оскорбительное письмо. Он оскорбил барона. Любой честный человек не мог такого простить.
«Честного человека» я оставил без внимания и рассуждал дальше:
— Пушкин написал свое письмо вечером 25 января или ранним утром 26-го… А днем 25-го к нему домой приехал барон. Пушкин запретил Геккернам появляться у себя в доме. Случился скандал. Громкий скандал, — вспоминал я. — Не за этим ли приезжал барон? Не он ли скандал спровоцировал?
— Зачем ему скандал? — возмутился профессор. — Барон — дипломат!
— В этом и странность! Дипломату легко уйти от скандала. А он спровоцировал Пушкина! Ему нужна была дуэль! Он хотел дуэли! И он дуэль провоцировал!
— Зачем ему дуэль?! Дуэль — еще хуже скандала!
Я замер. После первой, не состоявшейся ноябрьской дуэли Пушкин написал «старичку» предупреждение: прекратите преследовать меня и мою семью, «если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я, конечно, не становлюсь!» Он уже тогда мог растоптать барона, «обесчестить в глазах дворов нашего и вашего». Геккерн с ноября месяца висел на волоске, если он знал о неотправленном письме… А может быть, он узнал о нем только в январе? Тогда у него не оставалось выхода…
— У барона не было выхода! — отчеканил я.— Пушкин мог его разоблачить! У него были доказательства! Были документы! И барон решил вызвать Пушкина на скандал! А потом — убрать его! Убить!
Профессор воздел руки к кровавому небу.
— Чего он говорит? Была несчастная семейная трагедия! Слава, вы безумец!
Я не обратил на него внимания. Я думал о своем.
— Это не семейная трагедия. Это дуэль между Россией и Европой!
Профессор схватил за плечо Константина.
— Он хочет поссорить нас! Он ссорит Россию с Европой! Он забыл, что Пушкин был истинным европейцем. Может быть, единственным в России истинным европейцем, не считая его друга Петра Яковлевича Чаадаева!
Я засмеялся:
— За три месяца до смерти Пушкин написал Чаадаеву: «Россия никогда не имела ничего общего с Европою, история ее требует другой мысли, другой формулы…»
— Константин! — громко возмутился профессор. — Я не могу больше! Сделайте с ним что-нибудь!
Но первым среагировал не Константин, а белокурый красавец, чемпион по карате. Он встал и, хищно улыбаясь, сделал шаг ко мне, но его перехватил Константин:
— Все нормально, Жорж. Сиди. Я со своим советником сам разберусь,— он посмотрел на меня строго. — Ивас-сик, извинись сейчас же. Я понятно излагаю?
— За что? — удивился я. — За что мне извиняться?
— Извинись! — настаивал Константин.
— Мне не нужны его извинения, — предупредил его профессор. — Я их не приму. Мне не нужны извинения фашиста!
Я оторопел.
— Профессор, я же только Пушкина процитировал.
Профессор был неумолим:
— Все! Константин, высадите нас. Я не могу здесь остаться! Рядом с этим человеком! Отвезите нас на берег!
Константин цыкнул фиксой и огляделся.
— Балагур, греби вон к тому спуску с вазами.
Котяра врубил двигатель. Все, отвернувшись от меня, глядели на приближающийся берег. Константин успокаивал профессора:
— Да не берите вы в голову, месье Леон. Советник выпил немного…
— Он и вчера был пьян, — пожаловался профессор.
— Русский плейбой, — Константин подмигнул мне, — плейбой на всю неделю!
— Он испортил вам праздник.
— Мой праздник никто не испортит. Вон там за Петром есть хороший ресторанчик «Сенат-бар». Посидим там, месье Леон. Остынем.
— Только не с ним! — зыркнул на меня профессор.
Константин опять мне подмигнул.
— Он здесь останется. На катере.
Профессор успокоился.
А Людмила в это время о чем-то ворковала по-английски с белокурым красавцем. Одна Натали грустно глядела на меня.
Котяра плавно подвел катер к спуску. Первым на мокрый гранит спрыгнул красавец и подал руку Людмиле.
