не забыл и не простил. А когда я стал старше, то стал делать все, чтобы отомстить им: дразнил, издевался, высмеивал, пока они не возненавидели меня так же люто, как я ненавидел их. Я мог убежать, уехать, но предпочел остаться и устроить веселенький ад — дома, в школе, всюду, где только мог. Я не сдал экзаменов, просто прогулял половину, и однажды, когда мне исполнилось шестнадцать, придя домой, нашел свои пожитки у порога. Я все так и бросил, а сам переехал к школьному другу — он жил с матерью неподалеку от почты.
— Да, я помню. Твои вещи пролежали на крыльце целую неделю. Насчет этого хорошо посплетничали.
— Да. Знаешь, по-моему, в сонных маленьких деревушках происходит куда больше событий, чем в больших городах.
— Не исключено. Значит, ты стал авантюристом, притворился, что тебе ни до кого нет дела, и что ты ни в ком не нуждаешься.
— Притворился? — усмехнулся он.
— Да, — уверенно подтвердила Мелли. — Притворился. Неужели ты думаешь, что можешь переубедить меня? Уж у меня-то была возможность узнать, что это не так. Не ты ли заботился обо мне, когда умер Донни?
— Да, конечно. Я беспокоился о тебе, ты даже не представляешь, сколько раз я хотел прийти к твоим родителям — попросить их не перекладывать на твои плечи тяжесть утраты.
— Оберегая других, не жалел себя? Жажда разрушения?
С минуту подумав, он ответил:
— Скорее, самоутверждения. Грех гордыни. И, если начистоту, мне доставляло удовольствие дразнить окружающих, пускаясь в немыслимые авантюры.
— Наверное, из-за того, что тебе пришлось пережить, ты один смог по-настоящему понять, что я чувствовала, когда умер Донни.
— Да, ты напоминала мне загнанного зверя, хотя старалась быть мужественной, сильной, ради родителей, и я восхищался тобой. Ты могла стать злой, угрюмой, а ты держалась. Просто была немного растерянной и печальной. Я никогда об этом не забывал, и поэтому ты мне была особенно близка и понятна. Но, узнав о твоей навязчивой идее, я испугался, обомлел.
Снова ощутив укол совести, она жалобно попросила:
— Прости меня.
— Нет, хватит просить прощения, Мелли. Уж если кто и виноват, так только я. Из-за своих заскоков я вечно готов подумать самое плохое. Знаешь, последний год принес мне столько переживаний — радость, боль, удивление, страх и — любовь. Когда я летел за тобой после дурацкой выходки Фабьенн…
— Она ведь правда все это наговорила…
Не дав ей досказать, он прижал ее к себе:
— Знаю.
— Она увидела, как я выхожу из поезда, и ехала за мной до дома…
— Шшш, теперь все это уже не имеет значения.
— Нет, имеет, — не унималась Мелли, — потому что я не могу понять, на что она надеялась. Она же не могла не знать, что я расскажу тебе, что она наболтала.
— Думаю, ей было все равно, или, возможно, она рассчитывала убедить меня, что обманываешь ты. Она сказала мне, что ты решила больше никогда со мной не встречаться.
— И ты ей поверил?
— Мне не хотелось верить, но я опасался, что отчасти это может оказаться правдой. Я рассвирепел, когда узнал, что она заставила тебя таскаться туда-сюда на проклятом пароме!
— Но я, как следует, закутала Лоретт…
Посмотрев на нее с удивлением, он воскликнул:
— О чем ты? Господи, я беспокоился не за ребенка, а за тебя, я не сомневался, что о дочке ты позаботишься. Но ведь у тебя были не обычные роды, ты перенесла операцию. Тебе нужно время, чтобы как следует оправиться. Доктор предупреждал, что тебе вредно волноваться, что ты можешь бывать иногда слезлива, угнетена, что я должен изо всех сил постараться избавить тебя от волнений, не утруждать, по возможности не противоречить. Как ты думаешь, почему я ждал так долго, боялся признаться, объяснить, что чувствую? Я отправил тебя к маме, потому что не хотел, чтобы ты суетилась во время переезда. А потом ремонт затянулся, Фабьенн встряла не в свое дело, Виктуар все совсем испортила! А уж когда я услышал о железнодорожной катастрофе… Боже мой, Мелли, мне кажется, второй раз я бы всего этого не пережил!
— А ты ведь так и не сказал мне того, что хотел.
— Не сказал?
— Ну да, не сказал.
— Разве? — Он сделал удивленный вид.
— Сказал только, что скучал.
— Да, я скучал, потому что тебя не было рядом, скучал без твоей улыбки, скучал, — ой, Мелли, даже не знаю, как объяснить… Пускай мы и не всегда понимали друг друга, но ты стала частью моей жизни. — Помотав головой, будто хотел прогнать неприятные воспоминания, Чарльз продолжал: — В общем, я заставил несчастных строителей работать от зари до зари, чтобы побыстрее поехать за тобой. И тут началось: Дэвид не позвонил, ты расстроилась…
— Зачем ты просил Дэвида, почему не позвонил сам?
— Потому что, милая моя девочка, ты бы принялась расспрашивать меня о том, о чем я совсем не хотел говорить. Например, где я, чем занимаюсь. И я, как дурак, решил, что спокойнее и проще попросить Дэвида и не врать.
— А Дэвид, не поняв, как это важно, и не дозвонившись с первого раза, попросил Фабьенн.
— Да. Дальше на меня свалилась эта проклятая черепица, и Жан-Марк вместо того, чтобы дать мне спокойно прийти в себя, отправил в больницу! — с неудовольствием воскликнул он. — Придя в сознание, я вырвался на свободу, сразу отправился домой и тут узнал, что ты приезжала и опять уехала в Англию! Господи, Мелли, ты не представляешь, до чего может все запутаться, если хочешь, как лучше.
— Не представляю, — ответила она с довольной улыбкой.
— Вот и я не знал!
— Рассказывай дальше, — попросила она.
— Ладно. У меня получается увлекательная история, да? В общем, я помчался в аэропорт, болтался там, как мне показалось, целую вечность, пока готовили самолет, сгорая от нетерпения — вечного источника всех моих бед, — и, наконец приземлившись в Англии, взял машину напрокат, поехал в Бекфорд и, включив радио, услышал сообщение о катастрофе. Мне показалось, нет, я не могу тебе передать… Я был совершенно уверен, что ты была в том поезде. Когда диктор назвал число убитых и раненых, я знал, я точно знал, Мелли, что вы обе, и ты и Лоретт, погибли.
— Ну что ты, Чарльз! — тепло сказала она и крепко обняла его.
10
Наклонившись, Чарльз осторожно вытер ей слезы, и, когда Мелли негромко всхлипнула, его губы мгновенно нашли ее рот. Он целовал ее вначале чуть нерешительно, будто ожидал отпора, но постепенно становился смелее, свободнее.
Сердце ее колотилось как сумасшедшее, дыхание перехватило, она обвила руки вокруг его шеи, прислонилась к нему, обмякла. Она столько раз представляла себе, как это будет, и — ошибалась. Воображение не в силах передать ощущения единения душ, слияния тел, особого человеческого тепла, которое их сейчас охватило. Только наяву дано испытать глубину погружения в бездну желания, тончайшего перехода ненасытности в неуемную страсть.
Оторвавшись от ее губ, но по-прежнему не разжимая объятий, он заглянул в ее опьяневшие
