лепестками. Оно расслабленно колыхалось, возвышаясь над своими сородичами, и почти касалось стены дома.
— Самый прелестный экземпляр из всех, — произнес Ковач изменившимся тоном, — как, впрочем, и самый смекалистый.
— Красота в сочетании с разумностью всегда опасна.
— Но эта хорелия безвредна. Подождите, пока она привыкнет к вам, и я убежден, что вы сможете тогда проходить в их зону совершенно беспрепятственно.
Перкинс с большим трудом отвел глаза от величественного растения, которое, казалось, завораживало его.
Ковач, безусловно, был прав.
Эта хорелия действительно была самой прекрасной из всех.
Глава 9
Наступил вечер первого дня пребывания исследователей-киборгов в мертвом городе.
Солнце садилось, окаймленной оранжевой дымкой, а на небо ветер нагнал крупные облака, внезапно принявшие свинцовый оттенок.
Дело шло к грозе, и киборги смутно опасались этого разгула стихии, совершенно для них необычного и порождающего где-то внутри трудно преодолимое чувство безотчетной дурноты, великого, унаследованного от далеких предков страха, невероятно древнего, связанного с самыми первоистоками рода человеческого.
От раздавшегося громового раската, казалось, всколыхнулась вся планета. На севере полыхнуло голубым, затем лиловым пламенем.
Все небо внезапно озарилось паутиной молний, и в оглушающем звуковом сопровождении на город обрушилась сплошная стена воды, как бы объединяя небо с землей.
Ковач позакрывал все входы-выходы из виллы и спокойно продолжал готовить свой ужин.
Где-то неподалеку зазвонил колокол, перекрывая шум грозы, но Ковач, по-видимому, не придал этому никакого значения.
Маршал удивленно произнес:
— Вроде бы звонил колокол. Вы разве не слышите?
— Да-да, это к вечерней мессе. Я же говорил вам, что здесь все происходит автоматически.
И он снова с присущей ему беззаботностью занялся мелкими бытовыми делами.
А снаружи словно разверзся ад, стихии не на шутку разбушевались. Бурные потоки воды низвергались на город. Ветер завывал так, что полностью заглушал колокольный звон, как если бы голоса, вырвавшиеся из преисподней, стремились свести на нет призыв к Богу.
Яростные всплески молний отчетливо высвечивали силуэты мертвого города — с его куполами, башенками, посадочными площадками, памятниками, сохранившимися зданиями и нагромождениями развалин.
Буря длилась около часа, затем как-то сразу кончилась. Лишь слегка пришептывал потерявший былую силу ветер, да там и сям выстукивали последние дождевые капли.
Перкинс все это время провел в небольшой комнатке, примыкавшей к гостиной. Растянувшись на мягкой и удобной кровати, он на какой-то миг почувствовал себя снова нормальным человеческим существом.
Он принялся мало-помалу отключаться от своих искусственно вживленных органов, стараясь вернуться к естественным, чисто человеческим рефлексам.
В таком состоянии он пробыл более часа, чувствуя, как его постепенно охватывает сладкая дрема.
И вдруг неожиданно он уловил неведомо откуда возникший в его мозгу нежный, убаюкивающий голос:
«Майкл… Майкл… друг мой… ничего не бойся… не надо, раз я нахожусь рядом с тобой… ты знаешь, я ведь все время здесь… за чертой земной жизни… за границей смерти… ты же помнишь, не так ли?»
Мэри!
Это был голос Мэри.
Перкинс замер. Он напряженно вслушивался, испытывая одновременно всепоглощающую радость и необъятную тревогу. Голос зазвучал снова. В нем слышалась столь знакомая ему нежность, пробуждавшая самые радужные воспоминания.
Подчиняясь её требованию, Перкинс открыл глаза и увидел за окном окутанный сиянием силуэт.
Мэри!
Не было никаких сомнений: то был образ Мэри!
Он ясно различал её почти детское личико. Она улыбалась ему, охваченная самой нежной страстью.
«За чертой жизни… За границей смерти… Майкл, ты ведь мне тоже нужен…»
Разум Перкинса протестовал изо всех сил:
«Нет… это же невозможно… не слушай… не слушай этого призрака… Он не существует в действительности, просто не может быть явью…»
В отчаянном порыве он вскочил и опрометью бросился, задыхаясь, полный ужаса, к окну.
И тут же убедился, что видение исчезло, растворилось в царившей снаружи мгле. К своему громадному удивлению, Перкинс увидел, что это довольно большое окно было забрано медной решеткой и выходило на участок, отведенный хорелиям.
Призрак Мэри исчез.
Оставался реальностью лишь величественный цветок, трепещущий в порывах ветра.
Несмотря на темноту, он сразу же узнал его.
Это была она, самая прекрасная из всех.
На следующий день установилась скверная, таившая в себе неясную угрозу, пасмурная погода. Над городом лютовал обжигавший холодом ветер.
Перкинс не стал рассказывать коллегам о своих необычных вечерних галлюцинациях.
Говорить с ними о Мэри было выше его сил. Впрочем, это был как раз тот вопрос, который он вообще предпочитал не затрагивать в разговоре с ними.
К тому же это никак и ни с чем не вязалось. Просто, подумал он, его преследовал кошмар, нормальная реакция его подсознания, так и не избавившегося от неотступной мысли о содеянном в прошлом.
Он все время пытался убедить себя, что стал жертвой чрезмерно разыгравшегося воображения и что все это совершенно не заслуживало того, чтобы копаться в этом слишком глубоко.
Ясное дело, воспоминания о Мэри навсегда останутся в нем незаживающей душевной раной и будут терзать его до скончания дней.
Перкинс сделал отчаянное усилие, чтобы выбросить все эти мысли из головы и заняться всех их беспокоящими срочными проблемами.
Как выяснилось, авария оказалась намного серьезнее, чем предполагали поначалу. Главное, у них не было ни материалов, ни необходимых инструментов, чтобы починить вышедшие из строя элементы.
Перкинс поинтересовался у Ковача, нет ли где-нибудь в резервах Рок-Сити недостающих им материалов. При этом он подбадривал себя мыслью, что, в конце концов, это вполне могло быть и что отдельные машины вполне могли ещё находиться в рабочем состоянии, несмотря на прошедшие годы. Ох, как бы они им сейчас пригодились!
Ковач охотно согласился быть их поводырем и провести в промышленную часть города.
Оставив Смита и Круппа продолжать заниматься демонтажем вышедших из строя узлов, Перкинс в сопровождении Враскова и Диаса и под руководством старины Ковача отправился на поиски.
При этом, выходя из дома, он не смог удержаться, чтобы не бросить взгляд на величавую хорелию,
