полагает, что время у него есть, что, в конце концов, игра за ним… Но почему, в таком случае, через несколько минут он убил Маннера?
– Вот именно, – говорит леди Ава. – Это вопрос.
– И ещё один вопрос – форма бокала: в широком бокале херес не подают. К тому же осколок хрусталя, которым можно было воспользоваться как стилетом, не был осколком широкого бокала.
– Конечно, не был. Бокал должен быть скорее высокий, чем широкий. Например, бокал для шампанского.
– Но бокал для шампанского слишком хрупкий, его нельзя использовать как оружие, причём смертельное.
– На самом деле, – говорит леди Ава, – его убили другим оружием. Это была инсценировка, чтобы скрыть преступление, создать видимость несчастного случая. Убийца воспользовался китайским стилетом с выдвижным клинком, смазанным ядом. Такой стилет в сложенном виде легко спрятать даже в небольшом кармане или укрыть в ладони. Совершив убийство, он положил тело на осколки хрусталя, чтобы создать видимость, будто смертельная рана нанесена острым осколком хрустального бокала, проткнувшим шею покойного: Маннер якобы упал с бокалом в руке и т. д.
Желая сделать картину более полной, убийца добавил ещё несколько деталей: пустую ампулу от морфия, объясняющую, почему миллиардер потерял равновесие и так странно упал, полураздвинутую стеклянную перегородку, на которую тот, вероятно, налетел, – стена почти невидимая, а по другую её сторону, на письменном столе стоит будильник, стрелка боя которого показывает час его смерти… Зазвенел будильник; чтобы прервать раздражающий звон, Маннер поднялся с качающегося кресла с бокалом хереса в руке; находясь под воздействием наркотика, он не заметил в спешке стеклянной преграды на своём пути. Заботясь о выразительности больше, чем о правдоподобии, режиссёр снимает с трупа обувь и меняет её местами: правую туфлю на левую ногу, левую – на правую. И наконец последний сценический штрих – пером и чернилами покойного, на том самом месте, где писал Маннер, после последних слов, зачёркнутых его неуверенной рукой, отступив на полстроки от конца прерванного абзаца, занимающего почти полстраницы: «поездка дальняя, но не напрасная», режиссёр приписывает, пытаясь воспроизвести раскачивающиеся буквы Маннера: «и обязательная». После чего рисует овальную рыбу с тремя плавниками, треугольным хвостом и большим круглым глазом.
Так обстояли дела, когда Ким вошла в кабинет Старика; стоило ей толкнуть дверь – и она открылась, не запертая, к большому её удивлению, на ключ. Она останавливается посреди прихожей и прислушивается. В доме стоит глубокая тишина. Ким думает, что Маннер сидит за столом в рабочем кабинете, и направляется в ту сторону, двигясь по привычке абсолютно бесшумно. В курительном салоне, отделённом от кабинета наполовину задвинутой стеклянной перегородкой, она видит Старика: он лежит навзничь на полу, растянувшись во всю длину. Голова его повёрнута в сторону, а левая рука сжимает ножку разбитого бокала, проткнувшего ему в момент падения шею. Вокруг видны осколки хрусталя, разлитый херес и кровь, но крови совсем немного. Впившись глазами в лицо умершего, Ким приближается к нему мелкими шажками, тихонько, словно боясь разбудить. Видит крохотную ранку и торчащий из неё осколок стекла, непроизвольно подносит руки к собственной шее и точно в том же месте, как раз над левой ключицей, нащупывает пальцами ещё свежий шрам. В ту же секунду её рот медленно открывается: Ким воет, не отрывая глаза от трупа, и громкий крик разносится по квартире, дому, улице…
Нет-нет, это беззвучный крик, которому не дано вырваться из горла, его не слышно, когда девушка, перескакивая через ступени, бежит по лестнице вниз. На каждом этаже, который она пробегает, открываются двери, и в дверных проёмах возникают чёрные силуэты, резко выделяясь на фоне залитых светом прохожих. Их лиц не различить, но по одежде понятно, что это мужчины. Они выглядывают из дверей и бросаются за девушкой в погоню. Наверняка они уже видели тело Старика или его кровь, просочившуюся сквозь потолок, и уверены, что его убила она. Ким перескакивает через ступеньки, однако её золотые туфельки совершенно бесшумно касаются упругого покрытия; преследователи тоже бегут бесшумно, словно по вате, всё быстрее и быстрее… Но им никак не догнать спасающуюся бегством преступницу, и когда Ким оглядывается, она видит позади себя только тихую и пустую лестницу.
Внезапно рядом с ней кто-то появляется, хотя только что никого не было, и выходит на площадку, где остановилась девушка. К счастью, лестница плохо освещена. Ким неслышно отступает в совершенно тёмный угол и прижимается к стене. Её чёрное платье сливается с темнотой, девушку не видно… Человек, который подходит всё ближе, несомненно её ищет. Это высокий мужчина с бородкой, в великолепно сшитом модном костюме, в руке у него палка с железным набалдашником. Идёт он решительным упругим шагом: палка лишь декоративный элемент, впрочем, может стать и оружием. Когда мужчина подходит совсем близко, Ким на мгновение кажется, что это Старик, но она тут же вспоминает, что убила его. Значит, это не он, однако тех же лет и очень на него похож. Мужчина смотрит направо, налево, пытаясь найти то место, где прячется преступница, хотя девушку он не замечает – она слилась со стеной и затаила дыхание – ноги у неё от страха подкашиваются, и она едва не падает в обморок. Мужчина проходит всего в нескольких шагах, опирается на перила и, перегибаясь, смотрит вниз. Ким не сомневается, что её вот-вот обнаружат, она подносит к губам и заталкивает в рот вчетверо сложенный листок бумаги с компрометирующим адресом, увлажняет его слюной, жуёт, переворачивает языком и снова жуёт до тех пор, пока разбухший и скользкий бумажный шарик не превращается в тягучую тошнотворную массу, которую Ким с отвращением проглатывает. Едва слышное чмоканье, сопровождающее пережёвывание, вероятно, привлекло к себе внимание преследователя: он резко оборачивается и всматривается в темноту. Потом на цыпочках подходит к одной из дверей, прижимается щекой к лакированной створке, прислушивается к тому, что происходит внутри, но не слышит, кажется, ничего, что могло бы его заинтересовать, и снова возвращается к железным, равно отстающим друг от друга прутьям, на которых держатся перила. К ним он тоже прикладывает ухо, словно надеясь услышать предательское дрожание металла. По-видимому, тщетно, потому что он тут же начинает спускаться.
Но пройдя три-четыре ступени, передумывает и останавливается: охваченный непонятными сомнениями, он собирается вернуться. В эту секунду Ким замечает, что дверь рядом с ней закрыта неплотно. Она осторожно толкает створку, и створка неслышно отходит, немного, но вполне достаточно для того, чтобы девушка проскользнула внутрь. Когда дверь снова закрывается, вокруг воцаряется полная темнота. И вдруг Ким чувствует прикосновение чьих-то рук: две большие сильные руки ощупывают её, медленно пробегая по гладкому и тонкому шёлку платья. Девушка больно прикусывает губу, чтобы не закричать, а ласки становятся всё настойчивее, всё целеустремлённее. С наружной стороны к двери подходит мужчина, он тоже заметил неплотно прикрытую створку. (Возможно, тому виной движения Ким?) Девушка слышит, как он скребёт ногтями по двери, словно ищет, за что бы ухватиться. В полной тишине Ким изо всех сил прижимается к деревянной створке и удерживает дверь: пусть преследователь думает, что она закрыта на засов. Но напор снаружи всё сильнее; Ким выгибается и напрягает все мышцы, а две большие невидимые руки продолжают тем временем ласкать её тело, ощупывают ноги, грудь, талию, замирают на бёдрах и животе. Всей тяжестью своего тела наваливается девушка на дверь, и наконец та защёлкивается на замок, который издаёт резкий, как щелчок кнута, звук. Пронзительное эхо разносится по всему дому.
И сразу же загорается свет. Навстречу ей по прихожей идёт Эдуард Маннер. Это он щёлкнул выключателем. «Дверь была открыта, – говорит она, – я вошла…» Старик улыбается как обычно, едва раздвигая губы, и смотрит на неё неестественно блестящими глазами. Он говорит: «И правильно сделали. Вы у себя дома… Я ждал вас». И пристально, не говоря ни слова, смотрит на девушку, смущая её своим взглядом. Потом спрашивает: «Вы бежали? Вы не воспользовались лифтом?» «Нет, – отвечает девушка, – я спешила, я шла с собакой». А когда Маннер спрашивает, где собака, объясняет, что, как обычно, оставила её в холле, привязав поводок к кольцу в стене. Мы знаем, что зверь освободится, как только почует, что его хозяйке грозит опасность и т. д.
Если Маннера уже убили, эта сцена, разумеется, происходила раньше. А вот и господин Чан, посредник, выходит навстречу Ким в комнату, куда она только что вошла. (Щелчок замка, прозвучавший, когда она захлопнула дверь, продолжает звучать в её ушах.) Господин Чан улыбается, как прежде, чуть раздвинув губы, эта типичная для Дальнего Востока улыбка призвана, вероятно, означать воспитанность. Спрашивает девушку, бежала ли она. Молча, как обычно, Ким отрицательно качает головой. О собаке господин Чан не спрашивает. Именно в этот день посредник вручает Ким толстый конверт из серой бумаги с сорока восемью пакетиками. Ким тотчас же спускается на улицу, и вот она опять на залитой солнцем Куинс-роуд, среди
