беспокоилась об этом. Наконец они подошли к этому тупиковому каналу; низкие дома отражались на солнце своими старыми фасадами в зеленой воде. Наверное, это было летом, во время школьных каникул: они сделали здесь остановку (хотя и ехали, как и каждый год, на побережье, к югу), чтобы повидаться с какой- то родственницей. Ему кажется, что он помнит, что та сердилась, что было какое-то разбирательство с наследством или что-то в этом роде. Да и знал ли он что-нибудь в точности? Он даже уже не помнит, встретились ли они в конце концов с этой дамой или же уехали несолоно хлебавши (у них было всего лишь несколько часов между двумя поездами). Впрочем, верны ли эти воспоминания? Ему часто могли рассказывать об этом дне: «Помнишь, когда мы поехали…»
Нет. Конец канала, он сам его видел, и дома, которые отражались в его спокойной воде, и очень низкий мост, который перекрывал его на входе… и заброшенный каркас старого судна… Но, возможно, что это произошло в какой-нибудь другой день, в другом месте — или даже во сне.
Вот улица Иосифа-Янека и стена школьного двора, где с диких каштанов опадают листья. «Граждане, внимание». А вот и табличка, указывающая автомобилистам, что надо снизить скорость.
У входа на разводной мост рабочий в синем матросском френче и форменной фуражке машет ему рукой в знак приветствия.
Глава третья
Как обычно, в большом доме тихо.
На первом этаже старая глухая служанка заканчивает готовить ужин. Она в войлочных тапках, и не слышно, как она ходит взад-вперед по коридору — между кухней и столовой, где на огромном столе в незыблемом порядке она накрывает на одного человека.
Понедельник: по понедельникам ужин никогда не бывает замысловатым: овощной суп, наверное, ветчина и какое-нибудь крем-брюле неопределенного вкуса — или же рисовый десерт…
Но Даниэлю Дюпону мало дела до гастрономии.
Сидя за столом, он рассматривает свой пистолет. Не хватало только, чтобы его заклинило — столько лет им никто не пользовался. Дюпон обращается с ним осторожно; разбирает, вынимает патроны, тщательно протирает механизм, проверяет его действие; наконец вставляет обойму на место и убирает тряпку в ящик стола.
Это скрупулезный человек, который любит, чтобы всякое дело было выполнено как следует. Пуля в сердце, и все будет чисто. Если пустить ее куда следует — он долго говорил об этом с доктором Жюаром, — мгновенная смерть и минимальная потеря крови. Так старой Анне легче будет смыть пятна; для нее это самое главное. Он знает, что она его не любит.
Впрочем, его вообще мало любили. Эвелина… Но убивает он себя не из-за этого. Что его мало любили, ему все равно. Он убивает себя просто так — устал.
Дюпон делает несколько шагов по ярко-зеленому ковру, который приглушает шумы. В маленьком кабинете особенно не походишь. Со всех сторон его окружают книги: право, социальное законодательство, политэкономия…; внизу слева, с краю большой полки стоят в ряд несколько томов, которыми он сам дополнил серию. Чепуха. Было все-таки две-три идеи. Кто их понял? Им же хуже.
Он останавливается перед письменным столом и бросает взгляд на письма, которые только что написал: одно Руа-Дозе, другое Жюару… кому еще? Может быть, жене? Нет; а то, которое он направляет министру, было отправлено еще вчера…
Он останавливается перед письменным столом и бросает последний взгляд на это письмо, которое он только что написал доктору Жюару. Оно ясное и убедительное; в нем есть все необходимые указания, чтобы выдать самоубийство за покушение.
Сначала Дюпон думал разыграть несчастный случай: «Разбирая старый пистолет, профессор выстрелил себе прямо в сердце». Но тогда все бы догадались.
Преступление, это не так подозрительно. И можно положиться на Жюара и Руа-Дозе, чтобы все сохранить в тайне. Клике лесоторговцев не надо будет строить понимающие физиономии, когда его имя всплывет в разговоре. Что касается доктора, то он, наверное, не удивится после их беседы на прошлой неделе; вероятно, он все понял. Во всяком случае, он не может отказать в этой услуге покойному другу. От него не требуется ничего сложного: перевезти тело в клинику и сразу по телефону предупредить Руа-Дозе; потом заявление в городскую полицию и сообщение для местных газет. Дружба с министром иногда бывает полезной: не будет ни судебного эксперта, ни какого бы то ни было расследования. И впоследствии (кто знает?) это сообщничество может оказаться полезным для врача.
Все в порядке. Дюпону остается спуститься к ужину. Ему следует быть в ровном расположении духа, чтобы старая Анна ничего не заподозрила. Он дает распоряжения на завтра; улаживает со своей обычной дотошностью некоторые детали, которые теперь уже не имеют значения.
В половине восьмого он поднимается наверх и, не теряя ни минуты, пускает себе пулю в сердце.
Здесь Лоран останавливается; все время есть какие-то неясности: Дюпон умер сразу или нет?
Предположим, что он только ранил себя: у него еще были силы выстрелить снова, поскольку доктор уверяет, что он смог спуститься по лестнице и дойти до машины. А если допустить, что пистолет заклинило, то в распоряжении профессора были и другие средства: вскрыть себе вены, например; он был таким человеком, у которого наверняка была наготове бритва на тот случай, если пистолет откажет. Говорят, чтобы покончить с собой, нужно иметь большое мужество; легче признать его за этим человеком, чем счесть, что он вдруг передумал.
С другой стороны, если ему сразу удалось себя убить, зачем доктору и старой служанке понадобилось выдумывать эту историю: раненый Дюпон, зовущий на помощь с лестницы, и хотя казалось, что его жизнь была до этого вне опасности, внезапная кончина в клинике. Можно подумать, что Жюар остановился на этой версии, чтобы его нельзя было обвинить в том, что он забрал труп: требовалось, чтобы Дюпон был еще жив, и тогда он был вправе его госпитализировать; с другой стороны, требовалось, чтобы он мог держаться на ногах, и тогда не нужны были санитары с носилками; наконец, этот краткий отрезок перед смертью позволял жертве спокойно рассказать об обстоятельствах убийства. Возможно, что Дюпон сам подсказал эту меру предосторожности в своем письме. Но любопытно то, что доктор настаивал на этом сегодня утром, даже давая понять, что поначалу ранение не показалось ему тяжелым — а это, как ни верти, делает смерть несколько загадочной. Что же касается служанки, то ей и в голову не приходило, что профессор может скончаться. Удивительно уже то, что Дюпон или Жюар пришли к такому решению, которое обязывало их посвятить во все старую женщину, еще удивительнее, что она так ловко сыграла свою роль перед инспекторами, всего несколько часов после драмы.
Есть и другая гипотеза: Дюпон пустил себе вторую пулю, когда его доставили в клинику — таким образом, мадам Смит ничего не знала, и доктор должен был принять во внимание ее возможное свидетельство, чтобы составить свое. К сожалению, если вполне правдоподобно то, что он согласился закамуфлировать самоубийство своего друга, то невозможно представить, что он дал ему возможность довести его до конца.
Подытожим: следует считать достоверным, что Дюпон покончил с собой без помощи доктора и служанки; то есть он это сделал, когда был один, следовательно: либо у себя в кабинете в половине восьмого, либо в спальне, пока служанка ходила звонить в клинику из соседнего кафе. После возвращения старой женщины Дюпон все время был с кем-то — сначала со служанкой, затем с доктором, — и тот, и другая помешали бы ему повторить свою попытку. Может также, что первый раз он стрелял в кабинете, а второй — в спальне, но это усложнение ничего не дает, так как, в любом случае, он не казался тяжело раненным, когда прибыл доктор. И действительно, судя по всему, в откровенности служанки сомневаться не приходится (один доктор причастен к сокрытию истины). Покидая свое жилище, Дюпон не был мертв, мог даже кое-как передвигаться — доктор вынужден был это признать, чтобы его не опровергла служанка. Впрочем, все это могло быть просчитано заранее: раз служанку нельзя было посвятить в тайну, следовало сделать так, чтобы она не оказалась рядом с трупом, держащим в руке пистолет, — что давало бы ей
