Логику, Физику и Философию, я хочу — честно и беспристрастно! — доказать или опровергнуть никчемность своего существования на Земле. Для этого мне предоставляется первое (и, может быть, последнее!) слово. Единственное мое желание — быть выслушанной (разумеется, я не преступница и, если состоится некое подобие суда, на нем я буду и обвиняемой, и потерпевшей, и судьей, и защитником). Начнем: «Граждане присяжные заседатели!..» (Ах, да! Я же забыла сказать: присяжными заседателями, тоже всеми сразу, буду опять я. Впрочем, ладно, если будете слушать, тогда и вы тоже.)
ДОКАЗАТЕЛЬСТВА И ОПРОВЕРЖЕНИЯ
Математика — особая наука, а математики — удивительные люди, обладающие даром постичь, что дано, а что нужно доказать. Я — увы! — не математик, иначе жизнь свою положила бы на доказательство теоремы Ферма, но мысли свои — чтоб вы хоть что-то поняли — постараюсь представить в виде теоремы.
ТЕОРЕМА. Всякий, утверждающий: «Я родился и жил», — не прав.
ДОК-ВО. Оба глагола подразумевают осознанное действие, но таковое здесь отсутствует, ч. т. д.
(— А где же «Дано»? «Требуется доказать»?!
— Не надо перебивать! Мне и так трудно собраться с мыслями! Я же предупредила, что не математик!)
По чьему-то желанию человек оказывается вброшенным в жизнь, словно шайба в игру, и так же кто- то, поставленный высоко над ним, будто бы невидимой клюшкой швыряет его через все поле, и человек летит, не имея возможности остановиться, летит, пока не ударится о борт или пока иная клюшка не отбросит его в противоположном направлении. Только шайбе отпущено пробыть в игре час, а сколько отпущено человеку, никто не знает. И еще — шайба не думает, а человек…
Кто я? Что я? Зачем?
Кто? Что? Зачем?
Зачем?
— Будто мелкий осенний дождь барабанит по крыше, угрюмый, худой, длинный, как жердь, в старой серой шинелишке, с поднятым воротником, с промокшими спутанными волосами, такой усталый, такой ненужный, такой дряхлый, такой вечный, такой бессмертный, что просто хочется выть!..
Человеку не дано ничего понять. Жизнь его — метания по полю очередной шайбы, вброшенной в игру со свистком, а по окончании игры — выброшенной из жизни! Пока человек мал, ему дурят голову, повторяя: «Вырастешь — узнаешь!» Когда ему от пятнадцати до двадцати, он уже чем-то опутан, привязан, посажен на цепь своих собственных желаний, а значит, находится под колпаком у жизни. Он занят! Либо спорт, либо учеба, либо мода или музыка, наконец, просто бесцельное слоняние по улицам, от которого недалеко до разврата «от тоски» и пьянства в подворотнях…
Дальше — совсем просто: как только человека уговорили вырасти, с ним становится легко. Почти всегда легко. Каждый раз, когда он попытается задуматься, жизнь с легкостью уведет в сторону, накинет червонец к зарплате, поманит квартирой или комнатой, должностью или званием, бросит кость в виде турпоездки за границу, предложит мужа или любовника — словом, кому что надо! Будьте уверены, жизнь не откажет в мелочах, в том, что ничего не стоит! Она всегда сумеет заткнуть вам рот леденцом, словно ребенку, когда нужно, чтоб он помалкивал. Ребенок молчит. Человек смолкает тоже. Разве способен он теперь спросить: кто я? что я? зачем? Нет. Он занят своим очередным леденцом… Зачем? А в ответ бесконечный серый дождь.
В какой-то компании обсуждалась ремарка Пушкина: «Народ безмолвствует». Как это поставить на сцене… На переднем плане — смутная, расплывчатая яблоня в цвету. Какая-то зыбкая, нечеткая, будто в тумане или не в фокусе. Из-за кулис выбегает на сцену мальчик лет пяти и останавливается. В глубине сцены — группа в длиннополых одеяниях, образующая тесный кружок. Мальчик подбегает к спинам и пытается обратить на себя внимание. Его не замечают. Он пробует протиснуться в центр, чтобы увидеть вну трипроисходящее. Его не пропускают. Тогда он начинает пронзительно завывать: «А-а!» — на одной ноте. Спины в ужасе оборачиваются. На лицах марлевые повязки. В образовавшемся коридоре просматривается оратор на небольшом постаменте, застывший с поднятым в воздухе кулаком — призывавший к чему-то! беззвучно! молча!!!
Мальчик в ужасе: «А-а!» Из толпы к нему кидается фигура, хватает за руку и тащит к яблоне. Стало видно, что яблоня усыпана марлевыми повязками. Фигура срывает повязку и затыкает мальчику рот. Оратор продолжает безмолвную речь. Мальчик растворился в толпе.
Конечно, можно на этом не кончать. Пусть появятся еще мальчики. Еще и еще. Пока на яблоне не кончатся повязки. Что тогда? Тогда… думайте сами, я и так отвлеклась.
До чего опьяняет мысль, что нашелся слушатель! Говорящему найти слушающего — такая же радость, как непечатавшемуся писателю найти своего читателя! У Экзюпери король, завидев Маленького принца, вскричал: «А, вот и подданный!» Так же и я: «Наконец-то объявился слушатель!» Правда, Маленький принц подумал: «Как же он меня узнал?…Ведь он видит меня в первый раз!» Вам тоже, наверное, непонятно, как я могу узнать, есть у меня слушатель или нет?! Кто он, этот таинственный слушатель? Что ж, я отвечу. С удовольствием вам отвечу. Нет ничего проще. Этот таинственный слушатель — вы!
Какая чудесная и необходимая категория — слушатель! Уж и мировое признание, и слава, а в своем отечестве нет пророков. В почти пустой аудитории Эйнштейн объясняет свой постулат: «Скорость света в пустоте одинакова во всех инерциальных системах отсчета и не зависит от движения источников и приемников света…»
Как это странно: «…не зависит от движения источников и приемников света…» Ведь если я брошу вам, слушатель, охапку цветов, а вы побежите им навстречу, вы поймаете цветы раньше, чем если бы стояли на месте или ждали, пока они до вас долетят! Но скорость света — странная вещь. Если бы я, дорогой слушатель, швырнула вам вместо цветов свет, было бы все равно, стоите ли вы на месте или помчались вперед, навстречу. Даже если б вы и побежали вдвое быстрее, все равно приближались друг к другу со скоростью света, потому что превысить ее нельзя!.. Вот какая великая вещь — постулат. Мне кажется, даже буддизм можно свести к четырем постулатам
(— Что такое «постулат»?
— Молодой побег разрушенного дерева!
— Но тогда корни должны остаться?! На пустом месте не вырастет ничего?!
— Не знаю… Когда Рахманинов, попав на концерт джазового музыканта, в перерыве, потрясенный, бросился к нему за кулисы и воскликнул: «Маэстро! Позвольте, я буду носить ваши ноты!» — тот отвечал: «Простите, но я не знаю нот…» У него не было образования… Гений! Всё на пустом месте!
— Но речь идет о постулатах, а не о гениях?!
— Постулат — утверждение, принимаемое на веру. Без доказательств. Например, в буддизме это… Минутку, я только скобки закрою): не убивать ни единого живого существа, не зариться на чужую собственность и чужую жену, не лгать, не пить вина. Заповеди буддизма просты и понятны. Неудивительно, что буддизм, возникший якобы в VI–V веках до нашей эры, живет и процветает и по сей день. Это религия, выгодная всем: женись, роди детей и уходи в монахи, чтобы постичь истину! И вот уже брожение умов неопасно более для государства: сыны богатых отцов получают наследство в молодые годы! Отцы сынов тоже довольны: они сидят под деревьями! Глубокие умы сидят под деревьями, стремясь достичь нирваны! Вместо того, чтобы плести заговоры, свергать власть имущих, умы сидят под деревьями! А на сидящего под деревом не нужно ни жилплощади, ни одежды, ни обуви, не нужно воды, энергии, газа — буддисты довольствуются малым! «Отрешись от мира! Самосозерцай!» В этом прямая выгода государству. Итак, объясняет ли буддизм, в чем смысл жизни? Гаутаме Будде открылось, что в жизни есть две крайности: всевозможные излишества либо бессмысленные страдания. Настоящий путь лежит посредине. Это — умеренность во всем, спокойствие, а в результате — познание истины, просветление. Жизнь — вереница неосуществленных желаний, потерь дорогих и близких людей. Прекратить страдания можно, отрешившись от всего земного, от любви в конкретных ее проявлениях, оставив лишь любовь общую, ко всему живому. Будда не объявлял себя спасителем, мессией или богом. Он утверждал, что спасти себя человек может только сам, а он лишь открыл путь к спасению и указывает его другим. Буддизм не объясняет смысла жизни: отрешись и жди, пока на тебя снизойдет озарение. Помочь тебе не может никто…
Поначалу все утешаешь себя, говоришь: ведь не может же быть, чтоб человек, как и животные, был придуман лишь для того, чтобы продолжать свой род. Чтоб было кому жениться, платить налоги, принимать
