присягу, воевать, читать газеты, хоронить умерших, порождать и воспитывать новых, которые тоже ничего не поймут и которым поначалу придется пообещать: «Вырастешь — узнаешь!» — чтоб не отбить желание расти дальше (правильнее эта фраза звучала бы так: «Вырастешь — узнаешь, что ничего не узнаешь»).
Ради чего родиться? Ради денег? Ради славы? Работы? Работать, чтобы жить? чтобы работать? Что изменится, если один человек умрет? Если именно ты умрешь? Ничего не изменится. Все так же будут расцветать деревья весной, все так же будет зеленеть трава. Все так же будет утром вставать, а вечером садиться солнце. В ноябре все так же выпадет снег и будет сочно хрустеть под ногами, ласково и бесстыдно укрыв собою землю. Весной из дальних неведомых стран, звеня серебряными крыльями, прилетят три весенних месяца — март, апрель, май — и смех их рассыплется в небе тысячей колокольчиков, тысячей соловьиных песен. А потом — ландыши, клубника, бабочки, грибы. А потом — желтые листья. Разве что- нибудь изменится, если одного человека не станет? Ничего не изменится. Кто б тот человек ни был.
СЛЕДСТВИЕ. Человеку ничего не дано. Появившись на свет помимо своей воли, он влачит существование, следуя по заранее намеченному пути, заканчивающемуся на кладбище. За человека все решено, будто он вещь, предмет, камень. Судьбы своей он не в состоянии изменить, что бы ни предпринял. Вот вам и следствие…
Последнее слово сказано. Пора выходить из игры, не дожидаясь, пока те, с клюшками, наиграются мной вволю. Все готово: пузырьки — на полу, таблетки — на столе. «Быть иль не быть… Достойно ль смиряться под ударами судьбы…» Недостойно. Уж лучше «не быть». И ночь подходящая: лунный свет. Мне кажется, это легче сделать, если знаешь, что земля залита лунным светом. Жаль только, что сирень еще не расцвела. Разве это проблема? Напечатаем, что сегодня не 15 февраля, а 15 мая!.. Весна. Раскрываются первые кисти сирени. Люди подходят к сиреневым кустам и погружают лица свои, невольно закрывая при этом глаза, в воздушные зыбкие фиолетовые, лиловые, белые облака, вдыхая нежный и тонкий запах. А в это время я… А может, лучше завтра? Встретить день рождения, и уж тогда? Хорошо. А сейчас — спать. Спать! Спать!!!
А глаза не закрываются. Буду считать баранов. Два барана подбежали к ручью. Первый разбежался и прыгнул. Второй — взял да и перешел вброд. Появился козленок. Перескочил через ручей. Раздумчиво выплыла из леса печальная коза. Не заметила, что берег пошел под уклон, споткнулась и упала в воду… Эта самая коза и есть я.
— В каком смысле?
— В таком, что родилась-то я в год Козы. Гороскопы составляли, видимо, не дурачки, и потому, заметив сначала: «Это неверно. Это тоже неверно», — каждый найдет все ж две-три фразы, применимые к себе: «Элегантная, артистичная, влюбчивая по натуре, Коза могла бы быть самым очаровательнейшим из знаков, если б не была такой пессимисткой, колеблющейся, беспокойной… Народная мудрость гласит: «Коза всегда будет жаловаться на плохую траву, где бы она ни паслась»… Не доверяйте ее большому уму — он находится на службе у ее капризов…» Комментарий: каждый мог бы быть очарователен, если б временами не впадал в отчаяние; как бы ни жил человек, он всегда хотел бы жить лучше (кроме глубоких умов, которые сидят под деревьями, но даже и они хотят перейти в иное состояние — в нирвану!); насчет ума варианта два: если ум есть, он находится либо на службе у капризов, либо служит иным — высоким! — целям (про себя я считаю так: ум-то у меня есть, но пользуюсь я им редко). Однако продолжим: родилась я 15 февраля, в тот самый день, когда древние римляне веселыми оргиями отмечали праздник покровителя домашних животных (а значит, и коз!), бога плодородия, Фавна (не знаю, стоит ли отмечать, что ни в каких оргиях я никогда не участвовала?!). А с баранами ничего не получается. Когда проспала жизнь, ночью трудно заснуть. Но я — снова закрываю глаза.
Это только кажется, что вокруг темно, а ведь там, на полу, в лунном свете, лежат на боках пузатые пузырьки, поблескивая ребрами своих стеклянных кафтанов, увенчанных пластмассовыми или жестяными колпачками. Такие бездумные, безголовые пузырьки — кафтаны да колпаки! Колпаки да кафтаны! А ведь раньше в них были таблетки: хочешь — лечись, не хочешь — отравись! Им все равно. Им! Все! Равно!!! Глаза мои как у куклы: не могу с ними совладать — закрываю, а они открываются, глупо хлопая ресницами. Как уговорить их заснуть?! «Видите ли, дорогие мои! Я — бесчувственная кукла. А когда кукла лежит, глаза у нее должны быть закрыты. Таков порядок. Значит, сейчас вы должны быть закрыты!» Вроде бы поняли — и вдруг: «Нет! Нет! Нет!!!» Кто это кричал?! Этого не может быть! Тело мое — опустевший дом, с выбитыми и вылетевшими от ветра и сквозняков стеклами, опутанный паутиной, с ветхими половицами, по которым давно уже не ступала ничья нога. Кроме оболочки, во мне ничего не осталось, как в этих пузырьках, что валяются сейчас на полу. Кто же тогда крикнул: «Нет!»? Кто?! Значит, чудом уцелела то ли одна молекула, то ли атом один, а может, голос, которого хватает только на одно слово: «Нет!», — но и это — удивительно, но и это — чудо…
(Не слишком интересно и не слишком гладко, но зато — искренне. Пусть хоть кто-нибудь придет к ней в гости, все-таки 25 лет!)
Я лежала с открытыми глазами и — вдруг!!! — я увидела звезду… Она была такая яркая, будто лампа висела в небе. Легким серебристым облачком ее окружал ореол. Она была… она была… Она смотрела прямо в форточку на меня!!!
(— Уж это ни в какие ворота: чтобы смотреть — нужны глаза, а разве у звезд они есть?!
— Вы правы. Конечно, вы правы. Давно уж не доводилось мне глядеть в небо. С тех пор, как перестала быть маленькой. Вот и забыла, как выглядят звезды…)
Когда я была маленькой, мы с моей подружкой Людкой Ольховской (а мы звали друг друга именно так: «Людка! Ленка!» Родители нас ругали, объясняли, что это нехорошо, но нам так больше нравилось. Мы чувствовали совсем иной вкус имен, иное их звучание — против навязших на зубах домашних «Людочек» и «деток») звездной зимней ночью, лежа на санках и глядя в небо… в те волшебные зимние ночи, скатившись на санках в крохотный овраг, единственный в нашем городке, мы, почти во весь рост умещавшиеся на санках (кроме валенок!), чувствовали себя взрослыми, смотрели на звезды, считали их, делили поровну между собой («От твой руки до Людкиной руки — мой участок неба, а от моей руки до…»). Мы обладали звездами, не причиняя им вреда, не требуя от них ничего взамен. Если у кого на участке оказывалось две звезды, а у другого не было ни одной, мы дарили звезды друг другу. Безвозмездно. И мечтали, когда вырастем, жить втроем: Людка, Лорка и я. Когда я была маленькая… А когда повзрослела, перестала смотреть в небо. Стала жить, уткнувшись носом в землю. Как это случилось? Не знаю. Случилось, и все. И надо же, чтоб именно сегодня звезда заглянула в форточку! Чтобы… НЕТ! Не может быть!!! Мне показалось. Невероятно. Мне показалось, что в небе пляшет звезда…
Вот как это начинается. Ты лежишь в постели, под одеялом, голова вроде бы соображает, за окном, как и полагается, нормальная звездная ночь, и… И все бы в порядке, да в черном прямоугольнике с золотыми дырами, что виден в твою форточку, начинает плясать звезда! Вот как ЭТО начинается. Задергиваю шторы.
НАРОДНЫЕ ПРИМЕТЫ: если у вас по столу скачут черти, вы перебрали лишку, если в вашей форточке скачут звезды, у вас не все дома.
Сейчас проверю. Открываем шторы… Этого не может быть! Пять минут назад она плясала! Я видела это собственными глазами! А ведь я пока с ума не сошла! Звезда плясала! Она хотела мне что-то сказать! А я-то дура! В кои веки кто-то прилетел поговорить! Что ж, если это оказалась звезда?! Тем лучше! Разве тому, кто живет рядом, станешь рассказывать, отчего не спится по ночам?! Разве выслушает он? Разве ему интересно? Разве поймет? А я отгородилась шторами! Вот и придется теперь сидеть в ночной рубашке на кровати в два часа ночи одной. «Яду мне, яду…» Вдруг им нужна была помощь?
— Кому?!
— Ну, им, на звезде! Вдруг у них что-то случилось?
ИЗ ЧУДЕСНОГО ЗАРУБЕЖНОГО РОМАНА «ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ»:
«Когда двадцать один исполнится мне, найдется и для меня крупная замужняя двадцативосьмилетняя блондинка (…). Разумеется, ничего подобного не произошло (…). В двадцать один год я только и получил, что право голосовать. А когда мне наконец удалось овладеть женщиной двадцати восьми лет, женщина эта была моя жена, и мне самому стукнуло тридцать два, и мы поженились, и это было совсем не то, о чем я когда-то мечтал».
— При чем тут это?
