Иерусалимском Храме. Скорее они подошли сюда затем, чтобы объявить о принятом ими решении – решении столь неожиданном, что даже Носок был вынужден оторваться от решетки, а у Ложечки от удивления случился припадок, и она, звякая, забилась в судорогах.
В принципе все было не так уж и сложно. Древние талисманы пришли к выводу, что кто-то один из их группы должен покинуть укрытие и, выйдя из стен подвала, рискнуть отправиться в город. Разумеется, не просто так, а затем, чтобы пристроиться к Перевертышу Норману, проследовать вместе с ним домой, понаблюдать с близкого расстояния его образ жизни – так сказать, вне сцены, после чего вернуться – желательно на следующий день – и доложить обстановку. Безуслов– но, осуществление плана было связано с немалым риском, однако у компании странников не было иных путей проверить, способен ли уличный артист помочь им выбраться из Нью-Йорка и переправиться за море в Иерусалим.
И чтобы свести на нет риск разоблачения, взять на себя выполнение операции придется тому из них, кто меньше других размером и, следовательно, меньше остальных бросается в глаза. Разумеется, выбор пал на бедную Ложечку.
За неделю до Дня Благодарения Эллен Черри приснился сон официантки. Вернее, Сон официантки. А еще вернее – Кошмар перепутанных заказов. Этот сон хорошо знаком многим в ее профессии: официантка (в данном случае Эллен Черри) ставит тарелку с кровяной колбасой на столик, за которым сидит группка буддистов, а компании вампиров подает чесночный суп.
Эллен Черри проснулась в холодном поту – на верхней губе и сосках у нее блестели капли влаги размером с горошину. Ей отнюдь не стало лучше после того, как она включила лампу, – потому что знала: одной ногой этот сон стоит в реальности.
С момента их разговора – вернее, выяснения отношений – с Бумером прошла неделя, и все эти дни она только и делала, что прислушивалась, что творится у нее в душе. Сначала в ней говорила обида, затем проснулась надежда, затем снова обида. Сначала ей было мучительно больно, потом наступило отупение, после чего она занялась самокопанием. Эллен Черри прошлась по собственной душе, как уличный вор по карманам пьянчужки. И обнаружила там вкупе с эмоциональной разменной монетой, которой бы с лихвой хватило на все автоматы в Институте популярной психологии, свой собственный моментальный фотопортрет, сделанный еще до того, как она возомнила себя художницей. Картинка была старая, выцветшая и помятая, так что было трудно сказать, как она на ней вышла.
Возможно, Бумер и прав, подумала Эллен Черри. Прав не только в том, что я никогда его по-настоящему не любила – в принципе я и не обещала ему любовь до гроба. Он прав еще и в том, что, вообразив себя художницей, я вообще забыла, кто я и что я. Даже собственное сердце мне пришлось бы искать с картой и фонариком! Нет, он все-таки прав, говоря, что я сочеталась браком с искусством. Кстати, разве я сама когда-то это отрицала? Никогда. Просто мне впервые в жизни пришлось задуматься о том, насколько хорош этот брак. Не получилось ли так, что, связав в юном возрасте свою жизнь с искусством, я упустила немало других вещей – таких, что могли привести меня совсем в иные места, показать мне то, чего я никогда не видела, и вообще сделать меня гораздо счастливее. Причем так, как я даже не могу себе представить. Но с другой стороны, если бы я ждала, то дело наверняка кончилось бы тем, что я, вместо того, чтобы выйти замуж за искусство, просто бегала бы к нему на свидания. Хотя опять-таки, кто знает, вдруг у меня вообще не получилось бы с ним никакого романа.
Год назад Эллен Черри забросила занятия живописью – с одной стороны, потому, что разочаровалась в нью-йоркском творческом мирке, с другой – разобидевшись на Бумера за то, как быстро тот одержал здесь победу. Это была негативная реакция. И вот теперь она решила попробовать взглянуть на свое поражение под позитивным углом. Проверить, как будет себя чувствовать, если не только оставит искусство, но и попытается не воспринимать себя как художницу. То есть, если быть до конца честной, окончательно бросить это дело. И ради разнообразия попробовать себя в чем-то другом. А поскольку на данный момент существовала лишь одна-единственная вещь, которую Эллен Черри умела выполнять профессионально, то на грифельной доске своего сознания она пятьсот раз написала «Я официантка». Обратите внимание – не «Я художница/официантка» или «Я художница, но временно подрабатываю официанткой», а просто – «Я официантка».
Возможно, после Дня Благодарения, когда Бумер вернется из Иерусалима, она попытается сказать ему о своей новой профессиональной принадлежности. И уже завтра поставит о ней в известность Спайка и мистера Хади. А пока сегодня ночью она перепутала заказы и потом стонала и ворочалась до утра, зная, что ей не светит никаких чаевых.
Чтобы поупражнять необходимые официантке мышцы –
Смена Эллен Черри, ее последняя, как она надеялась, в качестве метрдотеля, заканчивалась в три часа, однако она решила дождаться Спайка и Абу, когда те в четверть пятого вернутся с теннисного корта. Она намеревалась просить их о понижении в должности. Согласитесь, ведь это глупость, держать днем распорядителя зала, когда количество посетителей в обеденный час можно с комфортом разместить в келье отшельника. И сколь богаты бы ни были Спайк и Абу, даже они не смогут бесконечно работать себе в убыток. Так что если они позволят ей самостоятельно обслуживать столики, то сэкономят не только ее жалованье метрдотеля, но и жалованье всех тех официантов, которых она заменит. Персонал «И+И» состоял главным образом из серьезных, но заблудших юных либералов, отчисленных за прогулы с юридических факультетов. И вот теперь они убивали здесь время, пока снова не восстановятся в университете. Эллен Черри не сомневалась, что одна заменит как минимум двоих таких ценных работников. А может, и троих. Когда посетителей в ресторане чуть больше десятка, сколько же там требуется официантов?
Наконец работодатели вернулись с корта. Кошачьи глаза Спайка тотчас забегали на уровне чуть выше пола, то есть на уровне ботинок и туфель. Нос Абу светился красным ярче обычного. По их виду и тому, как они вели себя, нетрудно было догадаться, что даже такие миролюбцы надышались ядовитыми испарениями газетных заголовков о событиях в Израиле.
Обычно владельцы «И+И» воздерживались от политических дискуссий в стенах заведения. Обычные же их рассуждения на тему Иерусалима представляли собой хвалебную песнь в адрес красот Священного Града, его ни с чем не сравнимого духа, его умения покорять людские сердца. Иногда они часами ломали головы, пытаясь найти ответ на вопрос, ну почему на холмах Иерусалима камни так похожи на стада овец, а овцы – на камни. Сегодня же в горле у них саднило от жгучего перца, что просыпался с мельниц средств массовой информации, отчего они говорили как-то неестественно скованно.
– Страдания евреев, сегодня о них не ведают разве только младенцы, – заявил Спайк. Он, Эллен Черри и Абу сидели в пустом баре, глядя на пустые стаканы, словно ожидая, что те чудесным образом наполнятся. В данный момент никто из них почему-то не желал подняться и взять на себя роль бармена. – Так стоит ли и дальше кричать о том, как нам плохо. Сегодня никто не скажет, что страдания евреев на его совести, не будет этого признания и в следующий вторник. А вот о чем следовало бы во всеуслышание заявить, что мы не только страдаем сами, но только и делаем, что причиняем страдания другим.
– Но это же совершенно несравнимые вещи, – возразил Абу. – Разумеется, никто не спорит, израильская армия бросила на подавление беспорядков на Западном берегу Иордана чрезмерные силы, и подчас ее солдаты действуют слишком грубо и даже жестоко. И все-таки, даже если их действия и имеют расовую подоплеку и направлены против моих собратьев по вере, я осмелюсь высказать мнение: творимые израильтянами зверства – детский лепет по сравнению Холокостом…
