сознании. Мне надо было поверить ей тогда, поверить и всегда помнить об этом. Тогда бы и в моей, и в ее жизни было меньше боли.
Через какое-то время она затихла. Еще несколько мгновений постояла, приникнув ко мне, затем отстранилась.
Я вытащил из кармана платок и вытер слезы в уголках ее глаз.
— Теперь полегче, милашка? — спросил я.
Она кивнула.
Я вытащил из кармана сигареты и одну протянул ей. Поднося огонь, я заметил множество окурков у ее ног.
— Мы задержались в Чикаго, — сказал я. — Плохая погода.
— Знаю, — ответила она. — Я получила твою телеграмму.
Она взяла меня под руку, и мы пошли прочь.
— Ну, как он? — спросил я.
— Спит. Доктор сделал ему успокаивающий укол, и он проспит до утра.
— Есть надежда?
Дорис беспомощно покачала головой.
— Доктор ничего не знает. Он утверждает, что еще рано о чем-то говорить. — Она остановилась и повернулась ко мне, в ее глазах вновь блеснули слезы. — Джонни, это ужасно. Он не хочет жить. Ему уже ничего не мило.
Я сжал ей руку.
— Успокойся, милашка. Он выкарабкается.
Некоторое время она смотрела на меня, затем улыбнулась, улыбнулась впервые с тех пор, как мы встретились. Улыбка ей шла, хотя я видел, что далась она ей нелегко.
— Я рада, что ты здесь, Джонни.
Дорис отвезла меня домой и ждала, пока я помылся, побрился и переоделся. Прислуги не было, я отпустил их на несколько недель, так как не ожидал, что вернусь так скоро. Дом казался пустым и мрачным.
Когда я вошел в гостиную, она слушала пластинку с записью Сибелиуса. Я посмотрел на Дорис. Горел только торшер возле кресла, где она сидела. Свет падал на ее лицо, и она казалась расслабленной. Веки были прикрыты, дыхание ровное. Почувствовав, что я стою рядом, Дорис открыла глаза.
— Ты проголодалась?
— Немножко, — ответила она. — С тех пор, как это случилось, я почти ничего не ела.
— Ладно, — сказал я. — Тогда давай поедем к «Мэрфи» и проглотим там по отбивной. — Когда я направился в спальню за пальто, зазвонил телефон. — Возьми трубочку, милашка! — прокричал я через дверь.
Я слышал, как она сняла трубку и тут же позвала меня.
— Это Гордон, ему надо с тобой поговорить.
Гордон был менеджером студии.
— Спроси, не может ли он потерпеть до утра? Утром я заеду на студию, — передал я ей.
Я слышал, как она что-то говорила в трубку, затем снова позвала меня.
— Он говорит, что нет. Ему срочно надо переговорить с тобой.
Я поднял трубку телефона, стоящего в спальне.
— Слушаю, — сказал я и услышал щелчок, когда она положила трубку.
— Джонни?
— Да. Что произошло?
— Это не телефонный разговор. Нам надо увидеться.
Голливуд есть Голливуд. Хотя федеральное правительство и правительство штата приняло законы, запрещающие прослушивание телефонных разговоров, никто в это не верил. С этим трудно было бороться. Если надо было поговорить о чем-то серьезном, телефону никто не доверял.
— Ладно, — сказал я устало. — Где ты? Дома?
— Да, — ответил он.
— Я заскочу к тебе после ужина, — сказал я и повесил трубку.
Взяв пальто, лежащее на кровати, я вернулся в гостиную.
Дорис красила губы перед зеркалом.
— После ужина мне надо заехать в одно место. Ты не против?
— Нет, — сказала она.
Она тоже хорошо знала, что такое Голливуд.
Было почти одиннадцать вечера, когда мы добрались до полупустого ресторана. В Голливуде рано ложатся во время трудовой недели; все, у кого есть работа, в десять часов уже в постели, так как уже в семь утра на следующий день надо быть на месте. Мы сели за уютный столик в углу, заказали отбивные с жареной картошкой и кофе. Дорис и сама не подозревала, как проголодалась. Я даже улыбнулся про себя, наблюдая за тем, как она расправляется с ужином. Можете говорить что угодно об этих женских диетах. Голодна женщина или нет, дайте ей хорошую отбивную и посмотрите, как та исчезнет. Причина, конечно, может быть и в том, что какой-нибудь ушлый владелец ресторана объявил в рекламе, что от отбивной вес не прибавляется. Так или иначе Дорис съела все, до последней крошки. Впрочем, и я тоже.
Она со вздохом отодвинула от себя пустую тарелку и, заметив мою улыбку, улыбнулась в ответ. Ее лицо уже не казалось таким озабоченным.
— Я наелась, — сказала она. — Почему ты улыбаешься?
Я накрыл ладонями ее руки.
— Привет, милашка! — сказал я.
Она тоже взяла меня за руки и посмотрела на них, уж не знаю почему. Это были самые обычные руки, которые, несмотря на все усилия маникюрши, выглядели далеко не изящно. Ладони были квадратные, пальцы короткие, поросшие черными волосками. Она посмотрела на меня.
— Привет, Джонни! — Ее голос звучал мягко.
— Ну, как у тебя дела? — спросил я.
— Теперь, когда ты здесь, уже лучше.
Так мы сидели, улыбаясь друг другу, пока не подошел официант, чтобы убрать со стола и поставить кофейные приборы. Около половины первого мы вышли из ресторана.
Гордон жил в Вествуде, куда добираться машиной примерно полчаса. Когда мы подъехали, окна дома еще были освещены.
Не успели мы подойти к входу, как Гордон открыл дверь. Его волосы были взъерошены, в руке он держал стакан. Гордон был явно чем-то встревожен. Увидев, что со мной Дорис, он удивился.
Мы поздоровались и прошли за ним в гостиную. Джоан — его жена — была там. Увидев нас, она поднялась.
— Здравствуй, Джонни, — сказала она мне, затем подошла к Дорис и поцеловала ее. — Как Питер? — спросила она.
— Немного лучше, — ответила Дорис. — Он спит.
— Это хорошо, — сказала Джоан. — Ему просто надо немного отдохнуть, и все будет в порядке.
Я подошел к Гордону.
— Так что произошло?
Он опорожнил стакан и выразительно посмотрел на Дорис. Джоан поняла намек.
— Пойдем сварим кофе, пусть мужчины поговорят о делах.
Дорис понимающе улыбнулась и вышла за Джоан из комнаты. Я повернулся к Гордону.
— Ну?
— По городу гуляет слух, будто Ронсон хочет прижать тебя к ногтю, — сказал он.
Голливуд выпускал два вида продукции — фильмы и слухи. С утра до вечера здесь делали фильмы, а с вечера до утра плодили слухи. Многие спорили, что важнее — фильмы или слухи, но, по-моему, так и не пришли к какому-то определенному мнению.
— Выкладывай подробности, — сказал я.
