видит корни, похожие на тот ремень, которым иногда хлопает его Хозяин. В воде кто-то шевелится. Вот булькнуло… плеснулось… Зеленая щучка отходит от берега, и солнце гаснет. Фрам видит вторую щуку. Она поворачивается к нему хвостом. За ней Фрам видит стоящей в воде такую щучищу, что замирает.
Большая щука шевелит жабрами. «А я тебя схвачу, — думает Фрам. — Или ты меня схватишь?»
— Фрам!.. Фрам!.. — донесся крик Друга.
Фрам шевельнул хвостом.
— Фрам!.. Фрам!..
Вскрики скатывались к озеру по клеверам, вниз по зеленому косогору, подпрыгивая, будто пестрые мячи, В них гнев и нежность. «Пусть покричит», — думал Фрам. Он любил, а не боялся Друга.
— Фрам! Фрам!
Хозяин бежал к озеру. Рубашка Хозяина расстегнулась и вылезла из брюк, лицо красное и сердитое. Черная однорогая корова глядела на него, покачивая своим рогом.
— Что же ты, разбойник, со мной делаешь?… Что ты, разбойник, придумал?… Я бегал к дороге. А вдруг тебя машины смяли? — бушует Хозяин.
Запах снова летит над водой.
«Разве ты не можешь тише, — укоризненно думает Фрам, косясь на Хозяина, — Ты мешаешь».
— Выдрать тебя, разбойника, надо! — кричит Хозяин. — Я его ищу, а он тут с рыбками играет… Безобразие! Распустил я тебя. Тебе стойки не по щукам делать надо, а по дичи. Выдеру я тебя!..
Хозяин, отдышавшись, наговорил еще много страшных слов. Но Фрам его не боялся. Он знал — Друг просто очень умная и сильная, прекрасного вида собака. А запах растет. Загорается противолежащий берег. Фрам носом касается его. Страшно и сладко, как будто Хозяин перебирает шерстинки на голове Фрама.
— Мальчик, что с тобой, мальчик мой, — говорит Хозяин, следя, как, вспугнутый шатающимися по берегу коровами, взлетел дупель и нос Фрама двинулся за ним. И — глаза.
— Милый мой, — забормотал Хозяин. — Это первая твоя работа, первая стойка по дичи. Ты родился сейчас, охотничек мой, ты все понял.
Хозяин гладит Фрама. Затем оглядывается, не смотрит ли кто, и целует его мокрый нос.
Фрам отдергивает голову, но виляет хвостом — слегка. Он счастлив. Он понял всех — Хозяина, дупеля, себя.
Красный Таймень
Самое лучшее, вонзающееся в память и глубже, в городские зимние сны, приходило на закате.
Вечерело. Скалы, сжимавшие заводь, набухали, словно сухари, брошенные в воду. А в нужный час и определенную минуту между широких макушек гор прорывался закатный луч. «Как меч, побывавший в бою», — думал Кирьянов.
Луч падал, и все менялось, становясь не земным — марсианским. Тени наливались черно- фиолетовым. Прутики маральника раскалялись, словно проволока в огне.
Из воды появлялся таймень. Он вскидывался, делал свечу за свечой, словно выстреливая собой, своим метровым телом. Будоражил всю заводь. Вода нахлестывала на камни. Те, ныряя, украдкой кивали Кирьянову. Таймень, бушуя, плясал свой радостный танец, купался в багряных отсветах. Он казался духом этой бурной реки, укрывшимся в заводи, — мощным, ликующим, вечным!
В разговорах с прочими рыбаками Кирьянов звал его Красным Тайменем. (А про себя называл Буйным Пламенем, Красным Цветком.)
Он любил Красного Тайменя и хотел поймать его. Такая была у Кирьянова мечта.
Не один год знал Кирьянов этого тайменя, не один год приезжал в село Каменное за добрую тысячу километров. Во-первых, рекорден был таймень, а во-вторых… во-вторых, Кирьянов становился летом беспокойным, и жена насмешливо говорила ему:
— Да уж езжай, езжай Еще заболеешь, пожалуй.
И он уезжал. Да и привык он к этому — к поездке, к старому алтайскому селу. К тому, что, подъезжая, издали видел зеленую луковицу церкви с увядшим ростком покосившегося креста.
…В первый приезд Катунь оглушила его грохотом бурунов, ослепила почти нестерпимым, торжествующим, почти наглым блеском.
Кирьянов расплатился с шофером и положил рюкзак и спиннинг на траву. Он не глядел — пил глазами сердитую воду.
На берегу пацаны махали длиннейшими самодельными удилищами, за рекой были расставлены горы — широкие, тяжелые, как наковальни.
Он глядел, ликуя, что приехал, не напрасно тратился.
— Здорово! — сказал Кирьянов и вошел в этот прозрачно-сине-зеленый мир. То есть взял вещи и пошагал в село искать квартиру на весь календарный отпуск. А затем рыбалки, сны, разговоры и увиденный Красный Таймень.
…Все эти годы к началу клева тайменей собиралась компания рыболовов, все обычные люди.
Из ряда вон был только один, странный для времени, человеческий тип. Это Афанасий Егорович, отец Афанасий, местный поп.
Старик Макухин как-то рассказал Кирьянову своеобразную поповскую историю.
В тридцатых годах остался молодой еще отец Афанасий без верующих. Так получилось — пастырь был, а стадо разбежалось. И раньше жилось плоховато — народ был горный, жесткий, — а теперь доброхотные даяния совсем прекратились. Отец Афанасий впал в греховное отчаянье. Он похудел, а попадья даже зачичвела.
Для душевного успокоения (и потребностей телесных) занялся поп рыбалкой. Тайменей он ловил на живую рыбку, хариусов — на «мух», которых фабриковал из собственных волос прямо на берегу, прикручивая выщипанные волосы к крючку. А на волосы блондинов хариусы, надо сказать, клюют отчаянно, и полведра рыбы стоило отцу Афанасию тонкой прядки. К тому же он завел корову, имел огород.
На рыбе, молоке да картошке поднял семью отец Афанасий — ребята выросли здоровыми, выучились, разлетелись по далеким городам. А поп углублялся в рыбалку, жил ею, дышал. Борода его топорщилась рыбьими жабрами, старая ряса поблескивала намертво впаянными рыбьими чешуйками. В промежутках рыбалок отец Афанасий служил в ветхом храме да исповедовал старух.
Жарко шептали старухи про одолевавшие искушения. Попика в дрожь бросало от шевеления провалившихся ртов, он жаднее тянулся к милым людям — рыбакам. Те не верили в бога, а только в свои особенные насадки. Страшно было думать, что все они попадут в ад. И уповал поп на доброту всевышнего. Верил — спасутся все: добрые и злые, верующие и неверующие, и агнцы и козлища. Таким вот образом, из-за душевной мягкости, впадал отец Афанасий в ересь. Сам же, похожий в своей рясе на диковинную бородатую женщину, все крутился среди приезжих рыбаков.
И был счастлив.
Возвращаясь от тайменя, Кирьянов встретил рыбаков. В сером тесте сумерек их не было видно, а только смех, топот. Но вот надвинулись, задышали табаком, водкой, замерцали огоньками папирос. Увидев Кирьянова, они заржали.
— Что, на свиданье ходил? — гаркнул Макухин.
И началось:
— Человек он еще молодой.
— А в темноте совсем юноша!
— Ребенок!
— Да он не к ней ходил, к нему, — поправлял Макухин.
— Да к кому это?
А ведь знали, знали.
— К Красному Тайменю.
