…День был продолжением вчерашней радости. Хотелось петь или приговаривать:
— Эй, бей веселей! Эй, бей!
Стук разносится в деревенской тишине, бежит до синих гор, стукается в мягкие лесные бока и катит обратно. Кирьянов, целясь глазом, все бьет и бьет. Под ударами легкого молотка, занятого у хозяина, чайная ложка меняет форму и приобретает замысловатый изгиб. Это уже не подаренная женой ложка, а невиданной формы блесна. Серебряная! Рассчитанная для одного раза, одного места, одной рыбы.
И какой! Не жаль и серебра.
— Эй, бей! — напевает Кирьянов. В нем топорщится что-то жесткое и веселое.
Полировал он блесну зубным порошком. До блеска! Теперь она маленькой ракетой засветится в вечерней воде: пронзит ее, сверкнет, унесется.
Нужен тройник… Кирьянов прицепил к блесне самый крепкий тройной крючок с цепкими лапами. Он хорошей закалки, темно-синий. Такой не согнешь, не сломаешь. Остается леса… Ее нужно сплести из нескольких запасных. Повозился Кирьянов и с удилищем. Смекнув, что его покупной спиннинг не выдержит, он пошел в лес и вырубил толстое пихтовое удилище — тяжелое, длинное. Проверив все многократно, решил, что порвать лесу или сломать удилище мог бы разве только слон.
Теперь, когда все было зримо, все подготовлено, Кирьянов не спешил. Крепко врезалось — заторопился поп со своей плоскодонной лодкой, и вот два сломанных ребра.
И другое — в долгом выдерживании была своеобразная радость. Словно он стоял перед созревающим яблоком — сорвать можно и сейчас, но через неделю она будет еще вкуснее. А ходить около, есть его глазами, тревожиться — не сорвут ли другие — приятно.
Так как отъезд был на носу, Кирьянов стал понемногу готовиться. Пересмотрел и подсолил снова всех тайменей, каждого завернул в сухую тряпочку. Теперь они перевозку в чемодане выдержат, вполне.
— Славные рыбки, — говорил он, перебирая их. Сейчас все таймени были тускло-серые, со слабым крапчатым рисунком. Самый увесистый едва вытягивал на семь кило.
— Ничего, скоро у вас будет славный товарищ, — говорил им Кирьянов. И снова все обмозговывал.
Скалы… Штук двадцать их огораживали заводь. Но только две были широкие, удобные для забросов. К тому же они и стояли не очень тесно, и нависали над самой глыбью. В общем, удобные. Пойманную рыбину можно смело выводить между ними в прогал — каменную широкую щель.
Кирьянов решил ловить тайменя без свидетелей — во избежание лишнего срама. Времени для скрытой ловли было немного. Утром всего труднее — рыбаков выносило на берег ни свет ни заря.
День?… На берегу днем крутятся ребятишки, всюду суют свои любопытные носы. Оставались сумерки… Чего лучше!
В урочный час и нужную минуту ляжет красный луч. Все загорится, замерцает вокруг. Будут плавиться небо и скалы, побегут фиолетовые водяные искры.
А он встанет на скалах — победителем!
Кирьянов нащупал ногами неглубокие впадины. Утвердился. Поднял удилище. Но прежде чем кинуть блесну, он долго смотрел в медлительную воду.
Она кружила и кружила в своем вечном, даже зимой, в лютые холода, неумеряемом движении.
Вечно свободная!
Потом он вгляделся в себя со стороны. На мгновенье вообразил себя гигантом, титаническим борцом.
В пучине скрывался древний Дух этих мест. Он, Кирьянов, бросил ему вызов. Ногами он твердо стал на две скалы, лицом к заводи, а в расщелину между скал опустил руки.
На правой скале стоял он сам. На соседней — Макухин. (Этот сомневался в успехе ловли.) Посредине, в каменной щели, стоял третий — широкий городской рыбак. Это были руки Кирьянова, ими он вытащит пойманного тайменя.
Таков был его план — ловить втроем.
Гремели буруны.
Кирьянов раскачал и кинул блесну. Она сверкнула — приводняющейся ракетой. Все трое замерли — выжидая.
…Таймень взял только с двадцатого заброса. Кирьянов уже и руки отмахал, и отчаялся. Решил, что рыба ушла. Но, догадавшись кинуть блесну к самой скале (блесна, падая, ударилась сначала о камень), соблазнил тайменя.
Он взял блесну.
Из-под скалы взлетели брызги — высоко. Унесся громовой удар. Вернулось многократное эхо — горы злыми псами лаяли на Кирьянова.
— Что, не понравилось! — засмеялся он и опомнился. Надвинулось тяжелое, даже страшное: предстояло утомить рыбу, держа ее на натянутой лесе. Хорошо, что трое…
А уже накатывали разнообразные задачи. Их нужно быстро решать: таймень метался, удилище гнулось, ладони горели, ноги скользили.
Кирьянов цепко держал рвущееся удилище. Чувствовал — руки превратились в толстые резиновые жгуты. При каждом новом рывке они растягиваются, растягиваются… Он сопел, морщился, бормотал сердито:
— Удержу… Удержу…
В кипенье рыбьих всплесков ему слышалось:
— Оборву!.. Оборву!
Когда уже и сил не было, и Красный Таймень рванул в сторону и приостановился от нерешительности (или боли), он сунул удилище третьему. Тот засуетился, ловя удилище за комель, споткнулся, вскрикнул испуганно: «Ух, тут и шею сломать недолго!» и сделал очень важное — оберегая лесу от скальных граней, передал удилище Макухину. Теперь уже Макухин, пытаясь сохранить равновесие, балансировал и одновременно гасил удилищем все рывки тайменя.
Тот быстро пошел поперек заводи, к выходу на течение, но третий ловко схватил брошенное ему Макухиным удилище и придержал рыбину… Вот удилище снова у Кирьянова… Опять третий… Макухину… Обратно… Третьему…
Кончилось!
Садилось солнце. Густели тени. Леса дрожала, брызгалась мелкими каплями. Красный Таймень подавался туго, но подавался. А третий (его была теперь работа — выводить измученного тайменя) все сматывал да сматывал лесу, накручивая ее вращением удилища. На клешнятых его руках шевелились толстые сухожилия.
Кирьянов с Макухиным, видя близкий конец, спустились вниз. Теперь они теснились в щели — все трое — потные, взъерошенные.
Кирьянов смотрел на медленно всплывающего Красного Тайменя. Думал: наконец-то ушли — и навсегда — зимние тревожные сны. Но, должно быть, оттого, что Кирьянов до смерти был измучен, он вдруг ощутил боль. Это была пронзительная боль. Мерещилось — его самого тащили наверх, зацепив трехрогим крючком. Это невыносимо. Хотелось крикнуть: «Не надо! Отпустите! Мне больно!»
…Вода уже почти черная. Из этого черного всплыла, засветилась рыбища, слабо шевелила жаберными крышками.
— Дьявольская это штука — попасть на крючок, — тихо сказал Кирьянов.
— И чего ты болтал, что он красный, он же пестрый, — упрекнул его Макухин.
Третий, не допустив, даже оттолкнув Кирьянова, сунул крючковатые пальцы в рыбьи жабры и, пятясь, вытянул тайменя на камни. Споткнулся и тяжело сел. Выругался.
Красный Таймень лежал на камнях. Теперь нужно его приколоть ножом, вынуть из пасти блесну, нести в поселок, хвастаться, делить на три равновеликие части…
Гнусно, мерзко… Подло!
Упал, прорвавшись между гор, кровавый луч в свой обычный час, в определенную минуту. Лег на черно-фиолетовую заискрившуюся густую воду. Пустая вода, мертвая… Кирьянову даже показалось странным, что он находил все эти каменные шишки внеземными, марсианскими. Это было глупо… Было…
