направленный не против пехоты. Скорее всего, целью улан является артиллерия. Защищать орудия некому, так что быстрым ударом можно вывести из боя всю артиллерию, уничтожив расчёты.
Среди звона клинков и «стона битвы» вновь захлопали выстрелы, «заговорили» карабины егерей. Им ответили гусарские мушкетоны — вот и объявилась британская конница.
— Не отвлекайся, Серж! — крикнул мне поручик Федорцов, лихо орудующий шпагой. — В бою этого делать нельзя! Не успеешь оглянуться — и покойник!
Он едва не на половину клинка вогнал шпагу в живот британского солдата, с силой провернул её и вырвал. Солдат покачнулся, хватаясь за живот, и осел на землю. Федорцов оттолкнул его и без зазрения совести рубанул по спине другого британца, сражавшегося с рослым гренадером.
Быстрым ударом прикончив ещё одного вражеского солдата, я шагнул вперёд и только тут заметил, что за ним никого нет. Оказывается, мы дрались уже у самых пушек, британцы спинами упирались в фашины, огораживавшие вражеские батареи.
— Куда, вашбродь?! — рявкнул мне прямо в ухо старший унтер Ермолаев. — Негоже врагу спину подставлять!
Он за воротник мундира втащил меня в обратно в схватку, словно нашкодившего котёнка.
— Прощенья просим, вашбродь, — сказал он мне и тут же ринулся на помощь кому-то из солдат, дравшемуся сразу с двумя шотландскими стрелками.
Вот как истончилась линия британских войск. Считай, совсем не осталось солдат, а пушки молчат. Последний, как говориться, довод — или всё же боеприпасов нет.
Снова отвлёкся и на сей раз — поплатился Британец, держащий мушкет как дубинку, штык где-то потерял, с размаху врезал мне по голове. Спас кивер, принявший на себя большую часть косого удара. И всё же висок пронзила острая боль, по лицу потекла кровь, норовившая залить левый глаз, в голове зашумело. Британец замахнулся снова. Я пошатнулся, пытаясь закрыться от удара, хотя и понимал, что не сумею. Ударить британец не успел. В бок ему вонзил штык солдат моего полка, с силой нажав, он повалил британца на землю и ещё дважды ударил в грудь.
— Спасибо, — ещё не вполне окрепшим голосом поблагодарил его я.
— Ништо, вашбродь, — ответил тот.
Над шумом битвы разнеслась звонкая песнь кавалерийской трубы. Я, как и многие на поле боя, поднял голову, и увидел всадника в уланском мундире с серебряной георгиевской трубой в руках. Над британской батареей реяло российское знамя, воткнутое в землю между пушек.
Спешившиеся егеря, укрывшись за фашинами, прикрывавшими британские орудия, вели огонь, отстреливая офицеров и сержантов. Из-за чего строй врага медленно, но верно, превращался в толпу вооружённых людей. И люди эти умирать не хотели. К чести британцев, надо сказать, что побежали далеко не все. Иные под командой сержантов и офицеров сбивались в каре и дрались до последнего. Были и те, кто бросал оружие и сдавался. И, конечно же, бежали. С мушкетами и без, срывая с себя мундиры, бросая тесаки.
Это был форменный разгром!
После второго дня сражения лагерь выглядел гораздо страшнее. Живых было куда меньше, мёртвых — больше. Похоронные и трофейные команды трудились вовсю, к сбору тел и рытью могил привлекли пленных британцев. Но куда больше них трудились врачи и фельдшера. Раненых было в разы больше, особенно из-за того, что сегодня в атаку пошли солдаты и офицеры, получившие вчера лёгкие ранения. Днём лагерь выглядел не так зловеще, как вечером, при свете факелов.
Рана на моей голове оказалась незначительной, только кожу рассекло, причём не прикладом, а «чешуёй», спасибо киверу. Фельдшер быстро обработал её чем-то жутко жгучим и вежливо попросил освободить место для следующего легкораненого. Я направился к своей палатке, однако на полпути меня перехватил фельдшер, больше напоминавший палача или мясника, настолько он был залит кровью.
— Вашбродь, не вы ли прапорщик Суворов будете? — спросил он у меня.
— Да, это я.
— Извольте за мной пройти. Вас к себе поручик Федорцов просят. Помирают они.
— Поспешим, фельдшер.
— Как есть, поспешать надо, вашбродь, — сказал мне фельдшер уже на ходу.
Он привёл меня к палатке, где оперировали самых «тяжёлых» раненых. Рядом с нею лежал на деревянной кушетке поручик Федорцов. Он был накрыт пропитавшейся кровью простынёю. Она же послужит ему и саваном.
— Пришёл… наконец, — слабым голосом прошептал он. Мне пришлось нагнуться, чтобы расслышать его. — У меня… родных… никого нет. Один я… на свете… как перст. Пусть… вещи мои… офицеры… меж собой… разделят. Так положено. Тебе завещаю… пистолеты. Пригодятся. Тут… у фельд…шеров… моя реко…менда…ция… Капитану… вручи.
Я упал перед его койкой и, сам не знаю отчего, расплакался. Горько, как в детстве. Ведь ещё сегодня утром я брился с ним у одного медного таза. А прошлым вечером он отпаивал креплёным вином прапорщика Петьку Большакова, увидевшего солдата с вывалившимися кишками. И вот теперь он лежит передо мной и умирает. Сам глаза закрыл.
— Кончился, — раздался над моей головой голос. Я поднял взгляд и два дюжих фельдшера тут же подровнялись и один из них доложил: — Извольте, вашбродь. Скончался поручик, к попу нести надо.
Я встал, вытер рукавом глаза и кивнул фельдшерам:
— Несите.
Те переложили тело — уже тело! — поручика Фёдора Фадеевича Федорцова, бывшего командира первого взвода третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка, на носилки и понесли в сторону таких же тел, над которыми ходили священники. Я же вошёл в палатку, где оперировали раненых. Где-то тут оставил свою рекомендацию поручик.
— Что вы тут забыли, молодой человек? — довольно резко спросил у меня пожилой врач. Из вольнонаёмных, поэтому на субординацию особого внимания не обращавший.
— Поручик Федорцов, — сказал я, — оставил у вас рекомендацию. Я должен забрать её.
— Какой Федорцов? — отмахнулся врач. — Думаете, я у пациентов фамилии спрашиваю? Звание вы сообщили, а полк, батальон, роту? Я их угадывать должен?
— Прошу прощения, — сказал я. — Поручик первого взвода третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка.
— Поручик Полоцкого пехотного, — задумчиво произнёс врач, — проникающее ранение… пороховые ожоги… Ясно. Оставлял письмо, точно. — Он быстро сунул руки в таз с водой, сполоснул, вытер и взял с крышки сундука, стоявшего рядом, сложенный лист бумаги и протянул мне.
Я забрал лист, развернул. Читать не стал. Не мне написано. Почерк незнакомый, видимо, за Федорцова писал кто-то, но подпись его, точно. Поблагодарив врача, кивнувшего мне и направившегося к операционному столу, я поспешил покинуть госпитальную палатку и направился к месту расположения нашего полка.
