Лодка по-иному заиграла в сильных руках гребца. Шилов утопил винтовку, выбросил за борт пробитую насквозь дождем шинель и направил лодку к левому берегу реки.
Пристав к обсохшим плотам, он снял сапоги, сорвал с головы пилотку, пристроил ее к острию приколоченной к перекладине доски, перевернул душегубку и с силой толкнул ее к фарватеру.
Оглядываясь и скользя босыми ногами по глинистым оползневым породам, размытым дождем, он стал подниматься на берег. Дождь ослабевал.
Стараясь обойти главный корпус училища. Шилов снова спустился к реке, как вдруг услышал наверху шаги и, спрятавшись за гнилым топляком, замер. Разводящие комендантского взвода меняли часовых. Когда они хлопнули дверью караульного помещения, Шилов вымыл ноги, обмотал их сырыми портянками, натянул сапоги и, никем не замеченный, побрел по отмели вдоль берега. Минуя овраги, он обогнул город с запада и на рассвете вышел к Красавинскому тракту.
Этот день для Шилова стал первым днем его подпольных 'хождений', а 'муки', которых он еще не испытал и не имел о них ясного представления, — впереди…
Когда солнце поднялось над лесом и по низам расстилался белый туман, обещая ведренную погоду, Шилов забрался в еловую чащобу, подальше от волока, и, почувствовав себя в безопасности, свалился на мокрый мох-волосник, чтобы перевести дух и снова пуститься в дорогу. Лежа на спине и тяжело дыша, он все еще не мог опомниться от ночных ужасов. Мысли, одна мрачнее другой, разносили его голову.
Уже через три часа после трагедии на реке какой-то утробный голос нашептывал ему, что произошла непоправимая ошибка. Ведь он убил человека. Хуже — изменил Родине, осквернил бегством память миллионов погибших и опозорил на веки вечные свое имя, став дезертиром. И все потому, что дрожал за свою шкуру, которая, кроме матери, никому не нужна. ' Как же я раньше не додул? — с болезненным озлоблением спрашивал себя Шилов и не находил ответа. — Сколько перестрадал! Бредил побегами. Таился от людей… Ждал этого денька, что красного яичка. Верил в удачу. Надеялся, что все будет любо-дорого… И вдруг… Что же это я? Выходит, все мои потуги — псу под хвост, — и как бы он ни казнил себя за грубые просчеты, малодушие и трусость, легче не становилось. Еще при встрече с Евсеем он мог вернуться на огневые. Теперь явка с повинной заказана навсегда, потому что он — убийца. Это страшное, потрясающее душу обвинение окончательно сломило Шилова. Он понял, что катится в пропасть и нет такой силы, которая остановила бы его падение. Повернувшись на живот. Шилов уткнулся лицом в сырой мох и, глотая слезы, в бешенстве зарыдал. — Что й над собой сделал? Ведь люди приходят с фронта — не все гибнут… И приходят героями… А я? — частые всхлипы судорожно корчили его тело. Плечи заходили ходуном. И так не один час… наконец Шилов встал, смахнул рукавом сырость с подпухшего от слез лица и начал примирять себя со своим дурацким положением: — Ладно… Поздно махать кулаками. Может, что и придумаем. Не я первый, не я последний. Будут и без меня дезертиры'.
Насчет будущего Шилов, конечно, прав. Пока существуют войны, дезертирство останется черным пятном на совести человечества. Это — истина. Однако на Воровского,52[1] думают иначе. 'Дезертирство, — утверждают дамочки, протирающие юбки за письменными столами, — явление, не типичное для нашего времени, и писать о Шиловых нет смысла'. Но позвольте! А войны типичны? Разве не было Великой Отечественной? Была. Так почему же дезертирство не типично, если оно неотделимо от войн?
К тому же это самое уродливое среди всех человеческих пороков явление наиболее живуче, потому что держится на страхе перед смертью. Порождение кровавых войн, оно глубокими корнями уходит в древность. Прошло все эпохи и переметнулось в наш век. Разумеется, советский строй лишил его социальной основы, и дезертирство не может быть массовым, как в революции, когда старые армии разбегаются и создаются новые, но личные побуждения — в силе. Дезертирство поражает духовно обнищавших людей, у которых чувство долга теряется, когда рвутся снаряды, и человек бежит. Таков и Шилов… Но дезертирство не вечно. Будущее избавит общество от этого зла. Дезертирство исчезнет вместе с войнами. Это тоже истина. Так что писать о Шиловых, помимо смысла, есть и настоятельная необходимость. Сладкое чтиво претит читателю. Хочется иногда отведать и горькой правды. Тем более, что Шилов не выдуман. Он взят из жизни и только с тем же именем и несколько измененной фамилией перенесен из газетной рубрики ' Ну и ну!' на страницы романа.
***
Утром, когда в рабочей столовой завода имени нацфлота утвердился терпкий запах распаренных соленых грибов и подпорченной прошлогодней брусники, Сережа Меньшенин, ученик токаря механического цеха, отказался от завтрака и пришел на смену ранее обыкновенного.
— Ты что, парень, петухам спать не даешь? — спросила его вахтерша Авдотья Никандровна Хабарова, когда он заглянул в окошко проходной будки.
Сережа не любил шуток и всякий раз, когда над ним подтрунивали, отвечал грубостью. К удивлению вахтерши, ожидавшей, что он начнет с ней собачиться, Сережа промолчал и, достав пропуск, предъявил Авдотье.
— Ладно. Можешь не показывать, — отмахнулась вахтерша. — Раньше-то не мог прийти?
Ранний приход Сережи на работу Авдотья принимала за излишнее усердие в благодарность за то, что его перевели в лучший цех завода и приставили к опытному токарю. Сережа быстро выдернул из окошка руку, зло поглядел на вахтершу, которая, как ему показалось, издевалась над ним. Положив пропуск в наружный карман замасленной курточки, он как-то странно замигал глазами и, чтобы не заплакать, поспешил уйти.
Вахтерша, заметив его беспокойство, пожала плечами и, когда он вышел из будки, больше из любопытства, чем из сочувствия к юноше, который раньше никогда не унывал, подумала: ' Какая же муха его сегодня укусила? Может, встал не с той ноги?'
Оказавшись на территории завода, Сережа не зашел в цех, так как до пересменки более часа и будоражить людей своим горем, пока оно еще за чертой неопределенности, преждевременно.
Его тянуло к реке. Река — и только река могла дать ему ключ к разгадке тайны, терзавшей его с восхода солнца.
Сережа подошел к реке. Окинув взглядом стоявшие в затоне колесные буксиры, баржи с пробитыми корпусами, винтовые катера, низко посаженные над водой, он как будто впервые увидел и понял, что работает на заводе, где не только создают новые транспорты и боевые единицы, но и лечат старые и снова отправляют на фронт. Сыновняя гордость от сознания полезности дела, к которому он приставлен в свои неполные семнадцать лет, и душевная удовлетворенность, что и он вносит вклад в общую победу над врагом, вырвали ею на какую-то минуту из состояния подавленности и обреченности, порожденных этим злополучным утром.
Сережа свернул влево, где на стапелях стояли готовые к пуску на воду военные катера, и сердце его защемило. У причала колыхалась на волнах перевернутая лодка, прибитая полуночной грозой. Сережа узнал в ней душегубку деда Евсея. ' Так вот почему он не вернулся,' — словно эхо, прокатилось в каждой его жилке, болью отдалось в каждой клетке содрогнувшегося тела и плеснуло наружу слезами. Ушло из жизни последнее близкое ему существо.
С минуту Сережа стоял в полном оцепенении. Наконец подбежал к лодке, притянул ее багром, поставил на днище и вытащил на берег. Глаза его, полные слез, округлились. Он увидел курсантскую пилотку, зацепившуюся за конец доски, и догадался, что утонули двое.
Оставив лодку, он бросился к проходной:
— Авдотья Никандровна? Ведь дедушка-то у меня… утонул…
— Господи! — перекрестилась вахтерша. — А я-то, старая дура… Ты уж прости меня, Сереженька. Не знала я, грешница, про твое горюшко горькое.
Сережа пропустил мимо ушей раскаяние Авдотьи Никандровны. Он сам хотел спросить ее о чем-то важном, но забыл, зачем, собственно, заглянул в проходную. А когда вспомнил, что нужен телефон, заговорила Авдотья.
— Как же ты, дитятко, узнал, что дедушка утонул? — спросила она, вытирая кончиком косынки покрасневшие глаза.
С недоверием взглянул Сережа на Авдотью Никандровну, вспомнив недавнюю насмешку над ним, и пожалел, что сказал о своем несчастье:
— А стоит ли, Авдотья Никандровна, говорить об этом?
