— Стоит, Сереженька, стоит. Я не враг тебе, дитятко. Может, дедушка-то и не утонул…
Авдотья была далека от мысли, что старый, опытный рыбак ночью, в грозу, один, без всякой надобности дерзнул появиться на реке в утлой лодчонке и утонул без посторонней помощи. Но как об этом сказать, чтоб лишний раз не ранить молодое сердце, не подставить его более сильному удару?
Однако Сережа, поверивший в свою догадку, продолжал упорствовать, стараясь как можно быстрее прервать докучные вопросы вахтерши и уйти.
— Как не утонул, Авдотья Никандровна, — определенно заявил он, — когда перевернутую лодку прибило к стапелям?
'К стапелям? — повторила про себя Авдотья, быстро вскинула голову и мгновенно сообразила, что дело тут нечистое — пахнет смертоубийством. — Бедный старик! Ведь его, поди-ка, ухлопали… Ей-ей, ухлопали'. — И, не выпуская кончика косынки из рук, медленно подошла к Сереже:
— Не убивайся, дитятко. Дедушка все равно не вернется. Его нет… Это. правда. Только он, Сереженька, не мог утонуть…
— Почему вы так думаете, Авдотья Никандровна?
— Потому, дитятко, — продолжала она, — что лодка перевернута с плотов, а не на фарватере. Иначе не пристала бы к стапелям.
Сережа не нашел в словах вахтерши нитей, связывающих плоты, фарватер и место причаливания лодки с гибелью дедушки, но уловил присутствие какого-то второго лица, полагая, что Авдотья сама себе противоречит и склоняется к его выводам. Чтобы защитить мужское самолюбие, он пустил в ход последнее — пилотку — и выразил свое убеждение вслух, что утонули двое.
— Ты говоришь — пилотку?
— Пилотку. А что?
Вахтерша перекрестилась, будто стояла не в проходной завода, а в Прокопьевском соборе перед Богородицей и благодарила ее за просветление бабьего ума, которым вознаграждена за усердие к молитве.
— Провалиться мне на этом месте, дитятко, — говорила она, — если я тебе неправду скажу… В этой лодке никто не утонул.
— Как? А дедушка?
— Мне кажется, твоего дедушку, Сереженька… убили…
— Кто убил?
— Тот… без пилотки… Может, беглец какой… дезертир…
Сережа покачнулся и присел на лавку. В глазах его
потемнело. Проходная будка трижды повернулась перед ним вниз потолком и стала на свое место. Авдотья почерпнула Сереже воды.
Что-то правдоподобное, услышанное от этой пожилой женщины, сбило его с толку, никогда не думал Сережа, что одна и та же загадка может иметь две отгадки, хотя обе не исключают главного: дедушка Евсей мертв. Сережа не знал, что делать. И если минуту назад избегал назойливых расспросов вахтерши, то теперь нуждался в ее мудрых советах и вопрошающе смотрел на нее.
— Позвони военным, — кивнула она на телефон, — да скажи про пилотку. Может, найдут убийцу. — И, поправив сбившуюся на затылок косынку, прошептала. А что, Сереженька, если не найдут? Всякое бывает…
Авдотья переменилась в лице и тут же пошла на попятную, поняв, что забралась не в свои сани и надо слезать. Она побаивалась военных и не хотела подставлять им щеку под оплеуху, если убийца не будет найден и ее догадка не подтвердится. На этот счет у нее богатый жизненный опыт, потому что дважды избиралась заседателем и знала, что суды держатся на вещественных доказательствах, определяющих состав преступления. Поэтому лучше не вмешиваться в дела военных и до поры до времени молчать. Тем более что никакие догадки не повлияют на судьбу Сережи Меньшенина. Если же следователь сам обратится к Сереже за помощью, Авдотья выскажет свое мнение. А пока попросила Сережу никому не говорить про убийство, и Сережа согласился.
Набрав номер городского коммутатора, он позвонил в штаб, дежурный по гарнизону не заставил его долго ждать. Он записал о случившемся и попросил Сережу оставаться в проходной и не трогать лодки до прибытия военных.
Сережа зашел в цех, предупредил сменного мастера, что не выйдет на работу, и снова побрел к проходной. Люди, встречавшиеся ему на пути, сочувственно поглядывали на него и уступали дорогу. Сережа поняв, что весть о гибели деда Евсея облетела весь цех.
Приближалась пересменка. Заводской гудок собирал у проходной будки женщин, подростков, мужчин, перешагнувших мобилизационный возраст. Женщины узнав, в чем дело, первыми окружали Сережу, шептались, охали. Иные присоединяли к чужому горю только что постигшее их свое горе и давали волю слезам. Каждый день в город приходили похоронки, и каждый день женщины оплакивали погибших отцов, братьев, мужей.
— Что же это такое, бабоньки? — жаловались они друг другу. — На фронте гибнут, в тылу — гибнут… Везде гибну-ут…
Мужчины стояли поодаль и молчали. Вновь прибывающие подходили к ним, с участием поглядывали на Сережу, понимая товарищей с полуслова.
Какой-то хрупкий парнишка, остриженный под нулевку, потрогал Сережу за плечо и высоким, еще не сломанным голоском начал его успокаивать:
— Не горюй, Серега! Не пропадем.
— Может, тебе, Сереженька, помощь какая нужна? спрашивала стоявшая рядом женщина в комбинезоне.
— Не стесняйся, сынок, — поддержала ее другая. — Говори. Поможем. Люди свои. В беде не оставим.
Все предлагали помощь, но в чем помогать, Сережа и сам ни знал. Глядел на женщин, пожимал плечами, одобрительно качал головой и говорил спасибо.
Вскоре площадка перед проходной будкой опустела. Люди становились у станков, начиналась дневная смена.
Сережа присел на скамейку в ожидании военных. Древний город, утопающий в зелени тополей и лип, очищенный грозой от пыли, казался каким-то прозрачным и молодым. Крохотное облачко, как сизый голубок с белыми крылышками, неслось по чистому небу. Горячее солнце висело над куполами Троице-Гледенского монастыря. Становилось жарко. Сережа не сводил глаз с улетающего облачка, которое звало его с собой в голубые просторы. А будущее Сережи именно там, в кабине самолета. Теперь же он задумался о прошлом…
Сережа остался один еще в Вологде, на улице Чернышевского, где родился и вырос в небольшом домике с палисадником. Отец Сережи, Иван Сергеевич Меньшенин, работал в паровозном депо на станции. Мать, Елизавета Петровна учительница базовой школы пединститута. Сережа был их единственным сыном, учился в той же школе и накануне войны, когда перешел в седьмой класс, увлекся авиацией. Чкалов ему представлялся богом воздушного океана. А когда узнал, что Чкалов погиб в 1938 году, сначала не поверил, а потом долго и безутешно плакал.
— Ты смотри мать, — сказал как-то Иван Сергеевич, застав сына за чтением какого-то серьезного труда о развитии отечественного воздухоплавания, — парень не на шутку увлечен авиацией.
Счастливая Елизавета Петровна с гордостью говорила мужу:
— Что ж, это хорошо, Ваня.
Но счастье продолжалось недолго, началась война. Отца призвали по мобилизации в числе первых. Тысячные толпы провожающих заполнили перрон, когда они втроем пробирались к эшелону. Тревожные свистки отходящего поезда разрывали Сереже сердце. Отец заскочил в вагон.
— Береги сына! — крикнул он Елизавете Петровне.
Эти слова навсегда остались в памяти Сережи, как самое
дорогое воспоминание об отце, потому что были последними.
Елизавета Петровна до конца своих дней берегла сына. Иван Сергеевич не сберег себя. В начале декабря, после двух писем, полученных от него с фронта, пришла похоронная. Он погиб на Волоколамском
