ожидаемого успокоения и отрешенности от мирских дел военного времени. Кошачий хутор оказался не таким уж спасительным уголком, где можно было бы, как за Китайской стеной, укрыться от войны и ждать ее окончания. Война и здесь ежечасно атаковала его со всех сторон, и Шилов от нее не успевал отбиваться.
В разгар страды, когда в опытной не хватало рабочих рук, особенно мужских, он задыхался от безделия, и руки его, привычные к труду, как чужие, праздно болтались у здорового тела и просили работы. Обстоятельства навсегда лишили их возможности трудиться в коллективе и обрекли на прозябание.
Но Шилов не сдавался. Главное — выжить, сохранить себя для послевоенного периода, когда наступят лучшие времена. А там… Преследуя эту цель, он первым долгом проверил имущественное состояние матери. Заглянул в денежный чемоданчик, где насчитал до тридцати тысяч карбованцев, открыл мучной ларь, который, к сожалению, оказался пустым, определил средний урожай картофеля на приусадебном участке. Словом, разузнал все и не без учета двух хлебных карточек на троих пришел к выводу: жить придется скромненько, тем более что огород Ершовых оказался незасаженным. Но жить — можно…
Строгая ревизия пищевых припасов не сулила ему облегчения. Она лишь подогрела желание помогать матери, насколько это возможно в его положении, и Шилов починил обувь, чтобы не платить сапожнику, сложил в сарае дрова, отклепал и наточил косы, навел порядок в козьей стайке и на сеновале. Наконец смазал шарниры внутренней двери, которая предательски скрипела.
Однако Шилов не получил успокоения. Была иная, более серьезная причина для беспокойства. Она отняла у него сон, не давала покоя ни днем ни ночью. Шилов не знал, что записала о его исчезновении следственная комиссия в Великом Устюге. Хорошо, если — 'утонул'. А если — 'дезертировал?' Значит, неизбежны поиски, трибунал, расстрел… Страх перед опасностью быть пойманным превратился в манию преследования. Шилов даже подобрал на повити старые вожжи и оборудовал на чердаке… виселицу, чтобы в критический момент сунуть голову в петлю, коль скоро против дома на большаке остановится машина с военными и начнется облава.
Так неотступно изо дня в день мерещились ему страшные гости, создаваемые силой болезненного воображения. Обостренный слух ловил посторонние звуки, доносившиеся с улицы, и Шилов на цыпочках подкрадывался к окну, чтобы выглянуть на дорогу, и с такой осторожностью раздвигал занавески, будто обезвреживал мину, которая могла взорваться.
В минуты отчаяния, когда натренированное чутье подсказывало, а зоркое око подтверждало, что вокруг хутора пока еще нет вооруженного оцепления, он из сеней проникал в дровяник и надолго скрывался в лесу. Приходил домой ночью. Сестра, утомленная на работе, давно уже спала. Одна мать, оставив открытой дверь, то и дело сползала с полатей, бегала от окна с окну, вглядывалась в ночную мглу и снова лезла на полати. Шилов появлялся незаметно. Как дикий зверь, подкрадывался к дому, неслышно, по- кошачьи пробирался в сени, припадал ухом к дверной замочной скважине, прислушивался и, убедившись, что в доме нет посторонних людей, тихонько открывал дверь.
— Никого не было? — спрашивал он, переступая порог и пугливо оглядывая горницу, в которой всегда перед образами мерцала лампадка.
— Никого, дитятко, — со стоном отвечала мать, слезая с полатей, чтобы дать сыну перекусить. — А что?
— Да ничего, мама.
На двенадцатый день, во вторник, когда он следил из чердачного окна за проезжающим транспортом, жизнь его висела на волоске. Против усадьбы Шиловых остановился крытый брезентом грузовик. Трое военных с карабинами выпрыгнули из кузова и направились к дому Шиловых.
'Вот и все… Добегался, голубчик', — задрожал Шилов и в растерянности согнулся, растопырил руки, терпеливо ожидая своего часа. В глазах его потемнело. Кровь прилила к лицу. Он услышал стук собственного сердца и начал терять сознание. Протяжный шум раздался в ушах, точно Шилов находился не на чердаке, а на берегу моря и грохот прибоя ударял в барабанные перепонки. Приближающаяся смерть заставила его удержать себя в руках и принять меры. Ему очень хотелось жить. Но он достал привязанные к перекладине вожжи и, засуетившись вокруг виселицы, сунул голову в петлю.
— Живым не дамся, — проскрипел он зубами и, прежде чем опуститься на колени и дать веревке захлестнуть шею, вздохнул и прислушался.
Со двора донеслись приглушенные удары спускаемой бадьи о деревянный сруб колодца, и Шилов, не веривший в бога, перекрестился. Быстро высвободил шею из петли, забросил вожжи на перекладину и подбежал к окну.
— Дай-ка, сержант, и я попью, — снова послышалось со двора.
С фасада Шилов не видел военных, пока они возились у колодца. Он только понял, что эти люди пришли совсем не за ним, а остановили грузовик по технической надобности — заметили во дворе колодец. Им и дела нет, что где-то на чердаке скрывается дезертир, который с перепугу сует голову в петлю. Наполнив брезентовое ведро водой, они подошли к машине. Откинув капот, шофер залил ледяную жидкость в горловину перегретого радиатора, опустил капот, военные забрались в кузов, и грузовик тронулся.
Проводив недобрым взглядом военных, Шилов зло покосился на виселицу и долго не мог успокоится после случайного совпадения обстоятельств, которые едва не привели его к самоубийству.
Лежа на животе, он продолжал наблюдать за большаком. Изредка проходили незнакомые люди, проскакивали машины, прогрохотала телега с флягами, управляемая женскими руками. Шилов узнал Симку- молочницу, которая год назад подвозила его с Ершовым, когда они возвращались из госпиталя. Кто-то перегонял трактор к слободским полям. Тракт рист остановился и вышел из кабины. Вытер пот рукавом комбинезона, закурил и долго не спускал глаз с усадьбы Татьяны Федоровны. Шилов отполз от окна, так как определил в трактористе Лучинского и побоялся, что тот может заметить его на расстоянии.
Судорожный прилив страха проскочил по телу. Бледное. лицо стало покрываться багровым румянцем. Никогда не думал Шилов, что ему придется прятаться от Лучинского, и тут впервые начал сознавать, в какую западню загнал он себя. И не на год, не до окончания войны, а на всю жизнь. Как это глупо! Слишком велики его моральные издержки. Он перестал быть гражданином. Его нет среди живых. Он утопленник. И если видит с чердака людей, завидует им, что они свободно передвигаются и никто не преследует их за это.
Спустившись в подвал, Шилов улегся на отцовском тулупе и, вдыхая спертый воздух с запахом гниющих овощей, уснул далеко не спокойным сном.
Вечером в сенях стукнула щеколда и разбудила его. По торопливым шагам Шилов понял, что с работы возвращается мать, и поспешил ей навстречу. Он все еще был под гнетущим впечатлением дневных событий, но умолчал о них.
Ему не хотелось расстраивать мать и слышать от нее ненужные охи, так как Шилов заметил, что она и без того чем-то взволнована. Закрыв на засов дверь, она стала на колени и перекрестилась на темный лик Богородицы.
— А где сестра? — спросил Шилов, когда мать поднялась на ноги.
— Пошлындала к прохвосту Лучинскому.
— Он же трактор погнал на Слободы.
— Вернулся.
На потемневшем лице матери Шилов уловил отпечаток тягостного ожидания чего-то неприятного, опасного и немедля спросил:
— Случилось что, мама?
— Случилось, дитятко, — ответила Татьяна Федоровна, вздыхая. — Почтальона, Петра Никанорыча, встретила. Спрашиваю про весточку от тебя. 'Пишет, — говорит, — а вот Власов сынок, Саша, написал письмецо дочке агронома Синельниковой Светлане'.
Шилов растерялся и опрометью бросился к окну.
— Сейчас Светлана придет, — прошептал он и спустился в подвал.
И точно! Светлана пришла через полчаса. Увидев ее издалека, Татьяна Федоровна предупредила сына и плотно закрыла люк подвала.
— В чем она? — послышался глухой голос Шилова.
— В черном…
