придумали вырезать символы на камнях, обещая защиту воде и путешественникам. Вряд ли они нарушат обычай даже если найдут нас, а в этом я тоже сомневаюсь.
— А если приедет кто-то другой? Кто не уважает обычаи?
Жеребец потерся сильнее и чуть не свалил меня. Я отпихнул назойливую голову.
— Значит придется с ними разбираться. Рано или поздно. Сегодня вечером или завтра утром, — я прищурился и посмотрел на нее. — Тебе не кажется, что пора дать лошади напиться? Она тянет повод с того момента как мы сюда приехали.
Так оно и было. Чалый, чувствуя запах воды, пританцовывал от нетерпения и хлестал хвостом, пытаясь добраться до бассейна, но Дел держала его на коротком поводе, не позволяя опустить голову.
После моих слов Дел сморщилась, вынула ноги из стремян и соскочила с мерина. Как и я за несколько минут до этого, она подвела лошадь к бассейну и чалый припал к воде. Несколько секунд Дел стояла неподвижно, нахмурив светлые брови в слабом раздражении, потом выражение ее лица изменилось. Дел оттащила чалого от бассейна — нельзя позволять лошади пить очень много сразу — и начала расседлывать его. Работа отвлекла ее, и морщины на лбу разгладились. Дел снова стала молодой.
И восхитительно великолепной той смертоносной острой красотой, которая так похожа на только что отточенный клинок меча.
Обычно на время наших остановок я снимал с жеребца уздечку и, стреноженного, оставлял его в одном недоуздке. Теперь это было рискованно. В любой момент могла появиться погоня и нам пришлось бы тут же садиться на лошадей и уезжать, а седлая стреноженную лошадь без уздечки мы рисковали потерять весь драгоценный запас времени. Так что уздечку я снимать не стал. Я просто придавил повод камнем, хотя жеребец и сам не собирался никуда уходить. Рожденный и выросший в пустыне, он понимал, что нельзя променять воду на неизвестность.
Я повесил седло и потник на каменную стену сушиться, а сам занялся одеялами, флягами и сумками. В общем, я чувствовал себя довольно бодро. Молот в голове совсем затих, хотя небольшое неприятное ощущение осталось, и желудок уже не возмущался. Я снова стал человеком и наконец-то послал Дел свою обычную ухмылку.
Дел покосилась на меня и занялась мерином. Как и я, она придавила повод камнем и освободила мокрую спину от седла и вещей. Чалый был неплохой лошадью, хотя и высокой, но это на мой взгляд. Я привык к моему коротконогому, крепенькому жеребцу, и не променял бы его на большого, мохнатого Северного мерина, у которого под шкурой было слишком много жира. Конечно на Севере лишний слой жира и густая шкура согревали в морозы, но в пустыне чалый, конечно, начал линять. Дел, сморщившись, вырвала несколько клоков влажной шерсти и пустила их лететь по воздуху.
Закончив с чалым, Дел повернулась ко мне.
— Значит мы остаемся здесь на ночь.
Я задумчиво осмотрел ее.
— Я думал, с этим вопросом мы уже разобрались.
Она решительно кивнула, потом повернулась ко мне спиной и прошествовала по траве, песку и камням в сторону Севера. Отойдя на несколько шагов, она вынула из ножен меч.
— Только не снова, — простонал я.
Дел подняла меч над головой, положив рукоять и клинок на раскрытые ладони, и запела. Песня была тихая и нежная, но полная силы и достоинства. Она так легко отзывалась на призыв и совершала то, для чего и была создана. Жемчужно-розовое сияние, слепящая белая вспышка, глубокая голубизна зимней бури. Они скользили по клинку, а потом срывались с него как дыхание баньши, умывая руки Дел.
Я не видел ее лица, только выгнутую спину под бурнусом, волосы, стекающие с плеч, но и этого было достаточно. Глубоко изнутри меня, болезненно, поднимались чувства, в которых я не мог разобраться. Не обычное желание, к нему я уже привык, не поклонение, потому что Дел не была совершенством, а все, что есть между ними. Хорошее и плохое, черное и белое, мужское и женское. Две половины создают целое. Дел была моей второй половиной.
Она долго пела. Потом опустила меч, прорезав дыхание мороза, и воткнула меч в землю.
Я вздохнул.
— И это тоже.
Другая мягкая, нежная песня. Дел, конечно, предпочла бы, чтобы я ее не слышал, а может ей было все равно. Она нарочно выдавала свои чувства. Я понял, что этот маленький ритуал, такой бесконечно Северный, был предназначен для меня так же как и для богов, к которым она обращалась.
Внезапно я чуть не расхохотался. Если я действительно был джихади, она могла бы помолиться и мне. По крайней мере я был Южанином.
И тут же из темноты выкралось сомнение, чтобы напасть на меня при дневном свете. Гнетущее, неразрешимое сомнение, древнее по своей сути, но одевшее теперь новые, модные одежды.
Был ли я Южанином? Или кем-то совсем другим?
Я дернул плечом, хмурясь и пытаясь отогнать его. Для сомнения места не было, я должен был защититься от него. Я наконец-то вернулся домой, после стольких месяцев вдали: теплый, здоровый и довольный жизнью, я снова чувствовал себя уютно. Знакомо.
Дома.
Дел пела свою Северную песню, уверенная в своем наследстве, родне, обычаях. У меня всего этого не было.
Я раздраженно нахмурился. Аиды, ну что за ерунда лезет в голову? Я был дома, как бы странно это ни звучало. Ну то есть, даже если я не был совсем Южанином, я родился здесь. Вырос здесь.
Был рабом.
Дел вырвала клинок из земли и повернулась ко мне. Лицо у нее было спокойным и непроницаемым, скрывая мысли и чувства.
Я тоже постарался ничего не выдать.
— Теперь лучше? — спросил я.
Она ссутулила одно плечо.
— Им решать. Если они захотят предложить защиту, мы будем под двойным благословением.
— Под двойным?
Дел коротко махнула рукой на окаймленный камнями бассейн.
— Южных богов и Северных богов. Можно ведь попросить благословения и тех и других.
Я умудрился ухмыльнутся.
— Наверное можно. Значит двойное благословение, да? — я поднял ножны и вынул собственный меч. — Ну ты знаешь, что в пении я не мастер, но думаю, что смо… аиды!
— Что? — встревожилась Дел.
С чувством отвращения я изучал порез на правой руке.
— Так, ерунда… царапина, — я нахмурился, обсасывая неглубокий, но болезненный порез на перепонке между большим пальцем и указательным. — А жжет как в аидах, — я оторвался от пореза и осмотрел его. — Ладно, это слишком далеко от сердца, чтобы быть смертельным.
Дел, успокоившись, села на свое одеяло, разложенное рядом с моим.
— Стареешь и становишься небрежным.
Я нахмурился, но она, сама невинность, уже занялась чисткой меча, покрытого пылью и липким соком травы.
Мне бы следовало заняться тем же самым. Я вытащил из сумы масло, точильный камень, ткань. Такая забота необходима, если вы хотите иметь чистую, сильную сталь. Я даже не считал это привычной работой. Люди ведь не считают дыхание работой: дышат не задумываясь.
Скрестив ноги, я положил меч на бедра. Под солнечными лучами сиял весь клинок, кроме потемневшего кончика. Чернота, пачкавшая прекрасную сталь, забралась почти на ширину ладони. Уже по привычке я тихо выругался. Когда-то клинок был чистым, нежным и новым, и сиял серебром. Но обстоятельства — и волшебник — замыслили все изменить. Замыслили изменить меня.
— Трижды проклятое отродье! — прошептал я. — Почему ты влез в МОЙ меч?
Этот вопрос я задавал уже неоднократно. Никто не потрудился ответить.
Я сжал пальцы на рукояти. Я чувствовал тепло, приветствие, интерес: меч был яватмой,
