существования, бесплодность всех стремлений — но дейст— вовать и стремиться. Вот что значит быть человеком: всегда тянуться к тому, что вне пределов твоей досягаемости. Вот что значит быть человеком: рва— нуться к вечности и погибнуть в полете. Вот что значит быть человеком:
постоянно задавать вопросы, на которые нет ответа, в надежде, что каким-то образом приблизишь день, когда на них ответят. Вот что значит быть человеком: бороться, когда провал неизбежен».
«Вот что значит быть человеком: упорствовать». Все это было сказано в парящих сериях циклических движений, которые несли разворачивающееся величие великой симфонии в таких же уникально отличающихся друг от друга, как снежинки, и таких же похожих образах. И ее новый танец смеялся, издеваясь над завтрашним днем, над днем вчерашним, а более всего над сегодняшним.
«Ибо вот что значит быть человеком: смеяться над тем, что другие назвали бы трагедией».
Чужаки, казалось, отпрянули от неистовой энергии, пораженные, испытывающие благоговение и, возможно, слегка напуганные неукротимым духом Шеры. Они, похоже, ждали, что ее танец угаснет, что она исчерпает силы. В моем динамике прозвучал ее смех, когда она удвоила свои усилия, превратилась в веретено, в кружащийся фейерверк. Она изменила направление своего танца, начала танцевать вокруг них, в пиротехнических брызгах движения все приближаясь и приближаясь к неосязаемой оболочке шара. Они шарахнулись от нее, сбились в кучу в центре оболочки — скорее не испуганные, а пораженные.
«Вот, — сказало ее тело, — что значит быть человеком. Совершить харакири с улыбкой, если это необходимо».
И перед этим трагическим заверением чужаки сдались. Без предупреждения и они и шар растворились, исчезли, перенеслись куда-то в иное место.
Я знал, что Кокс и Том в тот момент существовали, потому что видел их потом. И это значит, что они, вероятно, разговаривали и действовали в моем присутствии, но тогда я их не видел и не слышал. Ничего, кроме Шеры, для меня не существовало. Я выкрикнул ее имя, и она приблизилась к вклю— ченной камере, так что я различил ее лицо за пластиковым колпаком р— костюма.
— Может, мы и крошечные, Чарли, — выдохнула она, хватая ртом воздух,
— но, клянусь Господом Богом, мы сильны.
— Шера, возвращайся немедленно.
— Ты же знаешь, что я не могу.
— Кэррингтону теперь придется обеспечить тебе место для жизни в невесомости,
— Жизнь узницы? Зачем? Чтобы танцевать? Чарли, мне больше нечего сказать.
— Тогда я сейчас выйду наружу.
— Не глупи. Для чего? Обнять р-костюм? Нежно стукнуться шлемами в последний раз? К черту! Это представление было хорошим поводом ухода со сцены, давай не будем его портить.
— Шера! — Я совершенно сломался, просто потерял сам себя и начал мучительно всхлипывать.
— Послушай, Чарли, — сказала она мягко, но с такой настойчивостью, что пробилась даже сквозь мое отчаяние. — Послушай, потому что у меня немного времени. Я могу кое-что дать тебе. Я надеялась, что ты сам это обнаружишь, но… ты слушаешь?
— Д-да.
— Чарли, когда-нибудь танец в невесомости станет вдруг жутко популярным. Я открыла дверь. Но ты же знаешь, что такое внезапный интерес — если быстро не раскрутить дело, все пойдет насмарку. Я оставляю это в твоих руках.
— Что… О чем ты говоришь?
— О тебе, Чарли. Ты будешь танцевать снова.
Кислородное голодание, подумал я. Но у нее еще не может быть так мало воздуха.
— О'кей. Ну конечно.
— Ради Бога, перестань меня успокаивать. Я в норме и говорю тебе, как оно есть. Ты бы и сам это увидел, если бы не был так чертовски туп. Разве ты не понимаешь? В невесомости твоя нога в полном порядке!
У меня отвисла челюсть.
— Ты меня слышишь, Чарли? Ты можешь снова танцевать.
— Нет, — сказал я и стал искать причину, почему нет. -Я… ты не можешь… это… проклятие, нога недостаточно здорова для работы внутри станции.
— Забудь о ноге! Работа внутри станции в два раза легче, чем то, что ты делаешь сейчас. Вспомни, как ты расквасил нос Кэррингтону. Чарли, когда ты перепрыгнул через пульт, ты оттолкнулся правой ногой!
Я какое-то время булькал, а потом заткнулся.
— Это все, Чарли. Мой прощальный подарок. Ты знаешь, что я никогда не была влюблена в тебя… но ты должен знать, что я всегда тебя любила. И до сих пор люблю.
— Я люблю тебя, Шера.
— Прощай, Чарли. Сделай все как надо. Четыре реактивных двигателя включились одновременно. Я наблюдал, как она удаляется. Через некоторое время после того, как она стала далекой точкой в пространстве, возникло длинное золотистое пламя, взметнувшееся, как арка, на фоне звезд, а затем полыхнувшее снова, когда взорвались кислородные баллоны.
ЗВЕЗДНЫЕ ТАНЦОРЫ
Полет из Вашингтона был ужасен. Интересно, как вообще может укачать человека, который столько времени проработал в невесомости? Хуже всего, в то утро я проснулся с гнусной простудой, которая цеплялась ко мне каждый раз, когда я возвращался на Землю. К тому же я провел весь полет, предвкушая режущую боль, которая пронзит мои уши в момент приземления.
На всякий случай мне пришлось отказаться также и от предложенных выпивки и еды.
Я даже не был подавлен. Слишком многое случилось со мной за последние несколько недель. Я был выжат, опустошен, ну какой-то вроде… сторонний наблюдатель, отрешенно взирающий на то, как автопилот руководит моими передвижениями. Хорошо еще, что все это происходило в знакомом месте; кстати сказать, непонятно, почему я, когда-то невообразимо давно, тысячу лет назад, ни разу не ощутил себя в Торонто дома?
Конечно, пока я проходил таможенный досмотр, набежали репортеры, но их было намного меньше, чем в первый раз. Однажды в детстве я провел лето, подрабатывая в психушке, и заметил интересную вещь. Любой человек (не важно, насколько он решителен и настойчив) в конце концов перестает надоедать тебе и уходит, если ты его последовательно и упорно игнорируешь.
Я так упорно применял свой метод в течение последних трех недель, что об этом разошлись слухи. Теперь только самые продувные бестии из репортерской братии пытались совать мне микрофоны под нос. Наконец передо мной обнаружилось такси, и я в него влез. Таксисты в Торонто народ надежный, слава Богу, можно быть уверенным, что они никого не узнают.
Теперь я был «свободен». Возвращение в студию ТДТ вызвало у меня сильный приступ deja vu, достаточно сильный, чтобы почти пробить мою задубелую душу. Однажды, несколько геологических эпох тому назад, я ра— ботал здесь на протяжении трех лет, а потом и еще немного. Однажды в этом здании я впервые увидел танец Шеры Драммон. Я замкнул круг. Я ничего не чувствовал. Как всегда, конечно, за исключением своей проклятой ноги.
После целой жизни, проведенной в невесомости, она болела гораздо больше, чем я помнил, больше, чем в те невообразимо давние дни, когда она была только что повреждена. Я вынужден был дважды останавливаться, пока поднимался вверх по лестнице, и совершенно взмок, когда поднялся. (Хотел бы я знать, почему танцевальные студии всегда расположены как минимум на втором этаже? Неужели никто никогда не пробовав арендовать такое же помещение на первом?) Я ждал на площадке, восстанавливая дыхание до тех пор, пока не решил, что на мое лицо вернулись краски, а потом, для гарантии, и еще несколько секунд. Я знал, что должен сейчас испытывать волнение, но ничего не чувствовал.
Я распахнул дверь и deja vu снова охватило меня. Норри была на противоположной стороне все той
