Сергей Высоцкий
Не загоняйте в угол прокурора
Все события и герои романа вымышленные.
Любые аналоги неправомерны.
В полдень над подмосковным поселком Переделкино, над большой деревянной дачей известного прозаика Маврина голубело холодное небо. Колючее солнце сумело пробиться сквозь недавно намытые стекла веранды — бутылочно-зеленые, золотистые и фиолетовые. Анемичные цветные блики недолго погостили на большом круглом столе, заставленном блюдами, салатницами и хрустальными ковчегами, с терпеливо ожидающими своей участи, восхитительными закусками. Здесь царил острый запах весны — свежих огурцов, помидоров, пахучих трав и прочей рыночной зелени, сдобренной сметаной и майонезом.
Через час погода испортилась — повалил тяжелый снег, стало тихо, словно поселок упаковали в вату. Перестали реветь идущие на посадку во Внуково самолеты, не доносилось никаких звуков с шоссе. «Москвич»-сапожок, развозивший писателям обеды из столовой Дома творчества, не прибыл к сроку. Было воскресенье, и дорожники, переосмыслив лозунг застойных времен «Все во имя человека», предпочли провести свободное время в кругу семьи или в компании приятелей. Дороги остались нерасчищенными.
Ближе к вечеру мерный стук капель по железу подоконников возвестил о том, что начинается очередная оттепель.
Погода нарушила все планы юбиляра. Он ожидал гостей к трем, к назначенному часу собрались только те, кто жил по соседству в поселке и кто приехал из Москвы на электричке. Рискнувшие сесть в автомобили запаздывали. Начало застолья, запев, как любил говорить юбиляр, получилось скучноватым — каждый вновь прибывший, не слышав первых тостов, неизбежно повторялся в своих славословиях. Получалось без особого тепла, без той искренности, на которую рассчитывал Маврин, приглашая не только литературный бомонд, но и старых друзей военных времен и молодежь. Не добавило теплоты и присутствие на юбилее писателей из враждебных станов расколовшегося Союза. Далекий от шумных цедеэловских баталий, Алексей Дмитриевич и не подозревал, что распря зашла так далеко, что из залов заседаний уже просочилась в домашние застолья. Как ни старался тамада, давний приятель юбиляра критик Борисов, превратить юбилей в праздник, холодные токи неприязни витали над столом, и Маврин чувствовал их спиной.
Даже спич Борисова о том, что аморально заставлять писателя делать политический выбор, что творчество выше политики и каждое проявление его — знак высшей благодати (когда-то Мао выразил эту мысль значительно короче: «Пусть расцветают все цветы»), не заставил поднять забрала наиболее ожесточенных бойцов. Хотя и вызвал одобрение большинства.
И только хозяйка, Алина Маврина, сумела растопить последний лед. Она поднялась, держа в одной руке бокал с шампанским, а другой полуобняв мужа, помедлила несколько секунд, дожидаясь тишины. Высокая, стройная, с раскрасневшимся гладким лицом, она выглядела значительно моложе своих сорока пяти. Чертами лица она удивительно походила на мужа, состарившегося худощавого красавца. Гораздо больше, чем его родная дочь — плотная хмурая женщина с широким невыразительным лицом.
— Только писательские жены знают, что это за каторга — быть женою писателя. За писательских жен! — она быстро наклонилась, поцеловала Маврина и выпила шампанское. Гости оживились. И хотя у писательских жен и у самих писателей, собравшихся за юбилейным столом, были свои, сугубо индивидуальные взгляды на суть проблемы, слова хозяйки пришлись по вкусу.
— За прекрасных каторжанок! — уточнил басом прозаик Дарьев, любитель расставлять точки над «и». Один шутник — критик, как-то не поленился внимательно прочитать многотомную эпопею Дарьева «Большие расстояния» и обнаружил, что автор ни разу не воспользовался многоточием.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, какой недоброжелательный скользящий взгляд бросил Дарьев на сидящую рядом жену, говоря о прекрасных каторжанках. Она, и правда, не вызывала положительных эмоций и была похожа скорее на геометрическую фигуру — на многоугольник, что ли? — чем на женщину.
— Прекрасная каторжанка! Что за чудесный соус вы приготовили к ветчине и ростбифу? — спросил автор детективов Огородников.— В наше голодное время безнравственно подавать такие приправы к столу!
— Да, Алина, соус — чудо! Не темни, открывай секрет,— поддержала Огородникова многоугольная Дарьева.
— А что соус?! — весело отозвалась хозяйка.— У него только название сложное. А всего-то и нужно: лук, уксус, горчица, перец, лавровый лист, апельсины, желе черной и красной смородины, картофельная мука и две чайных ложки мадеры — и все это называется кумберленд.
При упоминании мадеры гости дружно рассмеялись.
— Мадера небось португальская? — спросил молодящийся поэт-песенник.
— Не пил мадеры уже лет двадцать! — с таким тяжелым вздохом сказал кто-то из гостей, что все снова рассмеялись. Оставив в покое высокие материи, гости, наконец-то, ощутили прелестный букет выдержанных армянских коньяков, домашнего вина «Лыхны», присланного юбиляру из Абхазии, оценили кулинарный талант хозяйки, распробовав дивные закуски, приправленные разнообразными соусами, своими названиями под стать романтично звучащему кум-берленду.
Острые идейные разногласия были забыты. А тут и тамада, собравшись с мыслями, подкинул тему, объединившую всех — и правых, и левых: низкие гонорары и высокие налоги. Общий враг был обозначен, душевное равновесие гостей восстановлено. Славили юбиляра и ругали власти предержащие. Только поэт Лис, не упустивший возможности напиться, подпустил яду в адрес маститого именинника. Расплескивая на белоснежной скатерти марочный коньяк, налитый в большой фужер, щуря злые, почти трезвые глаза, он вдруг процитировал Поля Элюара: «Слава, к сожалению, не имеет точного глаза и часто ошибается в выборе».
Помолчав многозначительно и выплеснув, теперь уже на подол соседке, очередную порцию коньяка, он добавил:
— В случае с юбиляром все получилось наоборот.
В гостиной на миг повисла неловкая тишина. Потом кто-то громко сказал:
— Ну Лис, в своем репертуаре!
Все загалдели. Кто осуждал Василия, кто оправдывал, показывая, что он хотел польстить юбиляру, а не обидеть, но невнятно выразился.
Убилава, громоздкий и нескладный, с застывшим лицом, смотрел наглыми глазами на хозяйку и шептал соседу, глухому старику, автору скучнейших исторических романов:
— Что за женщина, честное слово! Клянусь, будет моя. Честное слово, мужа зарежу, забью, крысиным ядом изведу, утоплю в Черном море, клянусь!
Старик из этой тирады услышал только про Черное море и начал рассказывать про то, как во время войны уходил на миноносце из осажденного Севастополя.
В конце вечера юбиляр, провожая гостей, отбывающих постепенно, внимательно заглядывал им в лицо совершенно трезвыми глазами. Долго держал руку в своих больших жестких ладонях, и многим почему-то делалось не по себе от его испытующего взгляда. Он словно бы знал что-то не слишком приятное для них и хотел проверить: а знают ли они об этом сами?
