приманкой — на этот счет мой дневник безмолвствует. Важнее другое: странствуя вдоль протоки в поисках «счастливого» места, я набрел в конце концов на списанный пароход № 17 и встретился с капитаном Коямой. Как сейчас помню, кто-то окликнул меня, я обернулся и шагах в двадцати за спиной у себя увидел посреди камышей белоснежный пароход. На корме его стоял худощавый старик.
— Там никакого клева не будет, — сказал старик сиплым моряцким голосом. — Забирайтесь-ка лучше на палубу — отсюда и удить сподручней.
Растерявшись, я пробормотал что-то в ответ и воззрился на старика и его пароход.
Должно быть, протока здесь кончалась: дальше виднелся поросший соснами склон. Судно было пришвартовано носом к берегу. Там было, наверное, совсем неглубоко, и потому палуба кренилась к корме. На глаз невозможно было определить возраст торчавшего на палубе долговязого, тощего старика. Как и положено капитану, он носил форменный китель — правда, изрядно поношенный — с двумя рядами пуговиц и фуражку с «крабом». Но там, где кончался китель, капитан был гол, вернее, в одних лишь ветхих трусах какого-то рыжеватого цвета. На обветренном, темном лице с впалыми щеками и ввалившимися гла зами выделялся мощный подбородок; пепельно-серые брови сошлись у переносицы, словно старались укрыть глаза от слишком яркого света.
Старику, скорее всего, просто хотелось поболтать. Но мне и сам этот списанный рейсовый пароход в зарослях камыша, и присутствие на нем старика показались настолько нереальными, что я совершенно растерялся, пробормотал, мол, приеду еще, и быстро ретировался.
Прошло несколько дней. Однажды вечером, греясь у очага в доме моего давнего знакомого Такасины, я завел разговор о странной встрече со стариком на корабле.
— Знаю, знаю, это капитан Кояма, — улыбаясь, сказал
Такасина. — У него, представляете, и сын есть, и дочь замужняя. А он вот живет бобылем. Чудной старик. Нелюдим.
Капитан Кояма, оказывается, прослужил в Восточном пароходстве лет сорок с лишком. Подростком еще нанялся он на пароход юнгой, потом стал матросом, механиком и, наконец, дослужился до капитана. За все годы у него не было ни единой аварии, его всегда ставили в пример другим и не раз награждали за безупречную службу. Когда пришел срок уходить на пенсию, Кояма не захотел покидать пароход и еще пять лет крутил колесо штурвала.
Здесь, я думаю, стоит сделать небольшое отступление и рассказать о капитане Буле. Капитан Хакии по прозвищу Буль плавал на принадлежавшем Восточному пароходству «тридцать шестом» и, хотя все сроки его ухода на пенсию давно вышли, ни за что не желал списываться на берег. Он был очень тучен. При ходьбе все тело его колыхалось и складки жира на груди, словно волны, бежали в одну сторону, а на животе — в другую. Отталкивающее было зрелище, когда он шел, едва переставляя ноги. Наверное, он и сам понимал это и передвигался лишь в самых крайних случаях. Веки его набрякли, отяжелели и с трудом поднимались, приоткрывая щелочки глаз. Под подбородком у него висела огромная складка, так что он с трудом поворачивал голову. За внешность его и прозвали Буль[60]. И кличка эта оказалась настолько точна, что люди, дразня его Булем, почти не испытывали при этом удовольствия. Сам капитан Буль на расстоянии двадцати метров уже не в силах был ничего разглядеть, и потому матрос по имени Томэ всегда стоял на носу и, отчаянно жестикулируя, кричал: «Прямо!», «Право руля!», «Так держать!» или «Задний ход!», а капитан в соответствии с этим крутил штурвал и отдавал при казы механику. Матрос Томэ, который, по общему мнению, был слегка чокнутый, очень гордился своими обязанностями и обычно, пропустив стаканчик, с важностью утверждал:
— Знайте, без меня «тридцать шестой» давно бы лежал на дне.
А вспомнил я капитана Буля потому, что и Кояма точно так же не соглашался никак уйти в отставку. И однажды, когда ему в который уж раз предложили весьма крупную сумму, лишь бы отправить его на покой, Кояма сказал: «Денег мне ваших не надо, отдайте «семнадцатый», и я на все соглашусь!»
«Семнадцатый» к тому времени был давно уже списан и стоял на приколе близ Токуюки. А так как охотников приобрести его даже по дешевке не находилось, условие капитана Коямы было охотно принято. По его просьбе пароход отбуксировали к восточному побережью, и капитан пришвартовал его к берегу, под соснами, в том самом месте, где он находился по сей день. Так началась уединенная жизнь Коямы на «семнадцатом». Как я говорил уже, у капитана были и сын и дочь. Сын, служащий торговой компании, получал приличное жалованье, дочь вышла замуж за состо ятельного торговца и, уж само собой, ни в чем не испытывала нужды. Дети не раз выражали желание взять отца к себе. Кояма давно овдовел, и сыну с дочерью было совестно перед людьми оставлять отца в таком положении. Но Кояма всякий раз отказывался покинуть «семнадцатый». Как говорили местные жители, он походил на раковину фудзицубо, намертво присосавшуюся к скале. Так ли, этак ли, но детям оставалось лишь успокаивать голос совести ежемесячными денежными переводами.
В иностранных романах не раз и не два читал я о том, сколь сильна романтическая привязанность моряка к своему кораблю, и, признаюсь, был растроган историей Коямы и упорством капитана Буля, который доныне не выпускает из рук штурвала, вперив в морскую даль свой невидящий взор.
— Наверное, старик Кояма всю жизнь проплавал на «семнадцатом»? — волнуясь, спросил я.
— Да нет, — спокойно ответил Такасина, — года четыре, от силы пять, когда служил матросом. «Семнадцатый» ведь раньше был пассажирским колесным пароходом, потом его переделали в доке под перевозку грузов, и до самого конца он ходил в сухогрузах.
Признаться, такой ответ несколько меня обескуражил. Ведь если Такасина говорил правду, вся эта история утрачивала свою романтическую прелесть.
— Но почему же тогда, — не отступался я, — капитан Кояма живет отшельником здесь, в камышах?
Как вам сказать, — задумчиво произнес Такасина. Он пыколотил трубку о край очага, снова набил ее табаком и раскурил. — Разное говорят, но толком никто ничего не шлет. Странный он какой-то, этот ваш капитан.
Как-то потом уже, поздней осенью, мне довелось провести целую ночь наедине с капитаном Коямой.
Правда, еще до этой памятной ночи я раза два или три подплывал на своей плоскодонке к пароходу, подолгу болтал с капитаном и даже поднимался на палубу. Судя по всему, большую часть дня Кояма занимался уборкой. Он драил палубу и протирал машину. Белый корпус судна всегда был девственно чист, словно только что из покраски. На овальной доске на корме четко виднелась обрамленная замысло ватыми голубыми виньетками надпись:
— Н-да... годика четыре отплавал. Точнее не вспомню, но года четыре с гаком будет.
«Выходит, Такасина прав, — подумал я, — и никакой он особой привязанности к «семнадцатому» питать не дол жен...»
Был лунный и безветренный, но довольно холодный вечер — как-никак середина октября, — когда мой друг Кура из рыбачьей харчевни «Сэмбон» пригласил меня на ловлю живца и мы отправились к восточному побережью. Где-то уже около десяти вечера наши лодки подошли к мелководью у самого устья протоки. Как раз начинался отлив, и из-под воды проглянули две песчаные отмели. Там мигало уже десятка полтора фонарей — это опередившие нас рыбаки ставили ловушки. Я остановил свою плоскодонку и глядел, как Кура ловко изогнул длинные спицы, отчего отверстие мешка приняло квадратную форму, и воткнул их концами в песок, прижав нижний край мешка вплотную ко дну. Теперь живец, направлявшийся к морю, сам собой попадал в ловушку. Не переставая работать руками, Кура, заикаясь и растягивая слова — он с детства был косноязычен, — объяснял мне нехитрое устройство ловушки. Вдруг, едва он умолк, кто-то окликнул меня, словно только и ждал, когда Кура закончит свои пояснения.
Я оглянулся. На другой стороне отмели, размахивая фонарем, стоял капитан Кояма.
— Живца промышляете? — спросил капитан. Он приподнял до груди увесистый мешок и просипел: — Нынче ночью раньше обычного к морю пошел. Вон какой взял улов. На сегодня, пожалуй, хватит, пора и домой. — Потом дружелюбно и, как мне показалось, даже слегка заискивающе предложил: — Не пожалуете ли ко мне в гости?
Я взглянул на Куру. Он молча ладил следующую ловушку. Поколебавшись немного, я решил, что обижу Кояму отказом, и, предупредив Куру, направил свою плоскодонку вслед за лодкой капитана. Ярко светила луна, но узкая протока, лежавшая в тени высоких камышей, все равно оставалась черной. Я плыл за Коямой, после первых же поворотов утратив всякое представление о том, где я, собственно, нахожусь. Но капитан уверенно вел свою лодку, и вскоре, миновав узкую, извилистую и совершенно неведомую мне протоку, мы причалили к борту «семнадцатого».
А еще через полчаса мы уже сидели на циновках в тесной каюте и распивали чай. Кроме каюты, отделанной на европейский лад, на рейсовых пароходах имелась всегда и каюта в японском стиле. На «семнадцатом» обе эти каюты казались даже чуть просторнее, чем обычно, — может быть, оттого, что его переоборудовали из колесного судна. По бортам тянулись
