Красная Борода

оставалось, как пробормотать несколько слов о чересчур жаркой погоде и поспешно удалиться.

С тех пор никто больше не видел мальчика. Первым шметил его отсутствие старый Яда. Когда он спросил у отца, где ребенок, тот ответил, что отправил его к матери.

—  Да неужто у парнишки есть мать? — изумился Яда.

—  А у тебя разве не было матери?

—  Имелась... Имелась, конечно, мамаша, — смутился Яда. — Без матери-то небось и дети на свет не рождаются...

—  Должно быть, так, — сердито подтвердил отец и отвернулся. Старый Яда хотел его расспросить еще кое о чем, но, встретив равнодушный и холодный взгляд, промол­чал.

Вскоре кто-то пустил слух, будто видел, как однажды ранним утром, когда не растаяла еще предрассветная мгла, отец с мальчиком на руках вышел из лачуги и направился к храму Сэйгандзи. Одни утверждали, что он решил бросить больного ребенка — надоело, мол, с ним возиться; другие говорили, будто у малыша где-то еще жива мать и отец отвез его к ней. Но, в общем- то, оба они не очень интересо­вали соседей, и вскоре разговоры о мальчике прекратились.

Миновал сентябрь, прошел и октябрь. Каждый вечер часов в одиннадцать отец отправляется теперь в «пьяный» переулок за объедками и, возвратившись в лачугу, уклады­вается на боковую. Утром он выходит во двор, ест в одино­честве, моет три старые кастрюли, относит их в «пьяный» переулок и оставляет у хозяйки «Ханахико». А затем целый день бродит где-то по городу. К полуночи он возвращается в свою лачугу и валится на постель.

В один из ноябрьских дней к нему прибилась собака. Это был коротконогий полуторамесячный щенок, беспород­ный, черно-белой масти, с хитрой морщинистой мордочкой и смешным, вздернутым носом. Собака повсюду сопрово­ждала его, а вечером, когда они возвращались в лачугу, — залезала к нему в постель.

—  Да-да, именно так, — бессвязно бормочет он, бредя по улице. — Но погоди! Так утверждать было бы тоже неверно. Все это не так просто, как кажется на первый взгляд. Бывает иногда и по-другому...

Щенок семенит за ним, стараясь прижаться к его ногам. Время от времени он поднимает свою мордочку, глядит на хозяина и виляет хвостом, как бы говоря: «Угу, верно». Когда же хозяин обращает внимание на собаку, она сильнее прежнего виляет хвостом и смотрит ему в глаза, словно пытаясь его успокоить: мол, я здесь, рядом, ты не волнуйся, все в порядке, все будет хорошо. Случается, он подолгу гля­дит на щенка, и тогда на лице у него появляется какое-то странное выражение: то ли он хочет пожаловаться собаке, то ли горюет, зная, что она все равно его не поймет.

(Послушай-ка, что ты сделал с ребенком? Куда подевал умершего сына? Неужели ты так скоро забыл о нем? Разве ты не вспоминаешь бедного мальчугана, который собирал для тебя объедки, кормил тебя, терпеливо выслушивая твою болтовню, бродил с тобою по улицам в дождь и в холод, угождал тебе и ухаживал за тобой, забывая про сон и усталость?! Отвечай же, что ты сделал с мальчиком?)

—  Ничего, ничего особенного, — бормочет он, бредя по улице. — Ничего особенного. Так ли, этак ли — все одно...

С неба сеет мелкий холодный дождь. Близится декабрь, и в этот послеполуденный час прохожие попадаются редко. Дорога понемногу намокает, влажные булыжники отли­вают холодным блеском. Опустив хвост и понурив голову, отяжелевший от намокшей шерсти щенок устало следует за мужчиной. На перекрестках, не дожидаясь хозяина, он сворачивает за угол, словно зная наперед, куда лежит их путь. Но хозяин не всегда поворачивает за ним — иногда он продолжает идти прямо или поворачивает в другую сторо­ну. Тогда собака останавливается и удивленно глядит на пего до тех пор, пока он не оборачивается и, молча повер­ нув назад, не следует за нею, покорный и безвольный...

Дорога, по которой он поднимается, все время идет в гору и кончается у ворот храма, шагах в тридцати за поли­цейской будкой.

Он входит в ворота, пересекает двор перед главным зда­нием храма и направляется к кладбищу. Щенок неотступно следует за ним. Дождь, правда, не очень сильный, но заря­дил, должно быть, надолго. Голые ветви деревьев роняют на хозяина и собаку тяжелые капли воды.

Кладбище довольно четко разделено на участки. Здесь есть и свои «дворцы», и «коттеджи», и «ночлежки». За бога­тыми могилами тщательно ухаживают: их регулярно посе­щают в течение пятидесяти, а то и ста лет родственники усопших, затем дети родственников. За «ночлежками» же через год-другой никто уже не присматривает, и они посте­пенно разрушаются. Немало здесь безымянных, всеми забытых могил, к которым давно не прикасалась рука чело­ века.

Отец подходит к западному краю кладбища и останавли­вается у пустыря шириной метра в два — за ним начинаются заросли бамбука, а справа и слева торчат несколько чах­лых, высохших деревьев. Этот ничем не примечательный клочок глинистой земли кое-где порос пожелтевшим бурь­яном. Присев на корточки, отец долго глядит на маленький холмик из красной глины посередине пустыря.

— Знаешь, насчет бассейна я, пожалуй, с тобой согла­сен, — тихо говорит он. — Думаю, лучше всего соорудить его в центре двора. Выложенный белым кафелем бассейн посреди зеленой лужайки... Не плохо, как по-твоему? Прав­да, все это будет выглядеть чуть-чуть по-буржуазному...

Вымокший щенок мелко дрожит от холода и плотней прижимается к ноге хозяина. Время от времени собака про­сительно поглядывает на него и тихонько скулит, как бы говоря: «Пора домой!»

Его заросшие щетиной щеки, давно не чесанные волосы и жалкая одежда так намокли, что из них можно выжимать воду. Капли дождя стекают со спутанных волос на лоб, ска­тываются по щекам, по подбородку, по шее.

—  Конечно, трудновато будет оборудовать устройство для подачи и стока воды, — шепчет он, проводя ладонью по мокрому лицу. — Поскольку бассейн расположен на возвы­шенном месте, летом с водой начнутся перебои. Значит, надо позаботиться о баке, а также о сливе воды, когда она будет в избытке.

Щенок тихо скулит.

Он поднимает руку, пытаясь нарисовать что-то в про­странстве, потом бессильно опускает ее и печально скло­няет голову. Затем, словно обращаясь к собеседнику, сто­ящему тут же, рядом, он говорит:

—  Но ты не беспокойся, я его обязательно построю. Жаль, что ты больше ни о чем меня не просишь. Я рад бы исполнить и другие твои желания.

Он опять вытирает ладонью капли с лица. Небо темне­ет. Содрогаясь всем телом, щенок негромко скулит, словно взывая к человеческой жалости.

Уточка

Впервые я повстречался с Масу-сан в харчевне «Тэнтэцу», где подают тэмпура. Я частенько захаживал туда, когда получал небольшой гоно­рар. Заказывал порцию тэмпура, не спеша выпивал буты­лочку сакэ. Зимой я прихватывал с собой маленькую фар­форовую грелку с углями, летом — веер. И конечно же, в любое время года — книгу. Я устраивался где-нибудь в укромном уголке, ел тэмпура, не отрывая глаз от книги, и потягивал сакэ. Нынче мне думается, что вел я себя в ту пору по-стариковски. Я близко подружился с хозяевами «Тэнтэцу», с ее завсегдатаями. Когда в харчевню привозили свежую морскую живность, хозяйская дочка О-Хана сразу же сообщала мне об этом.

Харчевня была в старом стиле: в переднем крошечном зале с земляным полом стояли два стола, а в следующей за ним комнате пол был устлан циновками-татами. Гостей уса­ живали на циновки перед низенькими квадратными столи­ками, предлагая плоские подушечки, чтобы было помягче.

Масу-сан было лет пятьдесят. Он был низок ростом и очень кривоног. На щеках и подбородке жесткой щеткой торчала неопрятная седая щетина. На голове пучками росли короткие, толстые волосы, окаймляя круглую лысину.

Масу-сан приходил в «Тэнтэцу» со своей выпивкой. При­носил он сивуху, разбавляя на две трети водой, и просил подогреть. Закуской служили тэмпура, но своеобразные.

Будь то креветки, рыба или другая морская живность, на тэмпура шли только хвосты и головы. Остальное — съедоб­ную часть — жарили отдельно, заворачивали в бумагу, и он уносил сверток домой.

Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. Подобными же тэмпура из креветочных голов угощал меня как-то писатель Фусао Хаяси. Эти тэмпура были изготов­лены по его заказу в одной из харчевен близ Гиндзы, и Хаяси долго распространялся о том, сколь вкусно и богато кальцием это якобы придуманное им самим блюдо.

— Люди выбрасывают, — без конца повторял он, — выбрасывают такую прекрасную вещь. Да, да, все выбра­сывают, все. А ты ешь, ешь. Удивительно вкусно, — уго­щал он меня, сам между тем к еде не притрагиваясь.

Усиленно поощряемый Хаяси, я попробовал зажарен­ную голову креветки. Не знаю уж, насколько богата она была кальцием, но проглотить ее оказалось совершенно невозможно. Поэтому я потихоньку выплюнул ее в сал­фетку и бросил под стол, подумав при этом, что правильно делают люди, когда такое выбрасывают, а Хаяси просто любит оригинальничать.

Теперь-то я знаю: у Хаяси, похвалявшегося своей выдум­кой, был предшественник по имени Масу-сан, который на двадцать лет раньше придумал это необыкновенное блюдо и не в пример мне съедал все дочиста, обсасывая каждую голову, каждый плавник, каждую косточку.

В следующий раз я повстречался с Масу-сан на улице. Я сидел у канала и делал наброски, когда мимо прошел к мосту мужчина. Он нес на закорках пожилую женщину и оживленно с ней разговаривал. Меня крайне удивило, что ни прохожие, ни игравшие поблизости мальчики не обра­тили на эту пару никакого внимания, хотя, безусловно, ее заметили.

Спустя несколько дней я столкнулся с этой странной парой на дороге и, бросив взгляд на ноги мужчины, сразу вспомнил: да ведь это тот самый человек, который поедал креветочные головы в харчевне «Тэнтэцу»!

И еще раз я встретил их, когда