вскрикнула, я на мгновение отпустил ее, и она упала на пол. Упала — и так поглядела на меня... А потом сказала: «Прошу вас, не убивайте!..»
Масу-сан смущенно опустил глаза и потер заросший щетиной подбородок.
— «Прошу вас, не убивайте!» — помолчав, повторил он. — Она так это сказала, что я вдруг понял, сколько мучений она вытерпела от меня за двадцать лет. Понял в единый миг! И, поверите ли, заплакал. Я, мужчина, заплакал, как малый ребенок.
Я поверил, что именно так все и было. И хотя с деньгами у меня в тот день было негусто, заказал для Масу-сан еще одну бутылочку сакэ.
Мандариновое дерево
Сукэ влюбился в О-Канэ. Он служил матросом на судне «Дайтё-мару», а О-Канэ работала поденщицей на консервной фабрике «Дайте» — лущила устричные раковины. О-Канэ была замужем.
«Любить» по здешним понятиям означало переспать с женщиной в сарае для сушки нори, стоящем посреди заросшего камышом болота. Иной парочке лень было тащиться туда, и она устраивалась во внутреннем дворике молельни Мёкэндо или в пожарном сарае, а в летнюю пору — среди камышовых зарослей на ближнем пустыре, под плотиной на реке Нэтогава. Вообще-то, к дальнему сараю водили особенно пылких женщин, которые громко голосили, предаваясь любви. Таких в Уракасу имелось пятеро, и их имена были всем известны. Короче говоря, на любовь здесь все смотрели просто. Все, но не Сукэ. Его чувства , были чисты, как у школьника, впервые влюбившегося в гимназистку. Когда Сукэ уходил на «Дайтё-мару» в море за раковинами, его душа буквально изнывала по О-Канэ, а перед глазами то и дело всплывало ее лицо и ловкие руки, лущившие раковины.
Команда «Дайтё-мару», за исключением имевшего семью капитана Араки, жила при фабрике. Спали матросы все вместе в небольшой комнатушке. Сукэ тщательно скрывал свою любовь от остальных. Но однажды во сне он произнес имя О-Канэ, и все его уловки пошли насмарку.
— Каждую ночь ее зовет, — сообщил наутро один из матросов.
— Я давно слышу: «Люблю, люблю», а вот теперь наконец и имя узнал, — откликнулся другой.
— О-Ка-нэ, О-Ка-нэ! — пропел первый, обнимая собственные плечи и вихляя бедрами. — Я тебя больше жизни люблю!
Лицо Сукэ словно окаменело. Он отвернулся. Как ему хотелось в этот миг умереть! А еще хотелось избить насмешников до полусмерти! Но он был худ и мал ростом, и те двое значительно превосходили его в силе — он имел воз можность убедиться в этом, когда они тащили сети на борт.
Сукэ решил забыть О-Канэ, вырвать из сердца оскверненную любовь. Теперь, проходя мимо женщин, лущивших раковины, он старался как можно быстрее миновать опасный участок. Он задумал выучиться на машиниста и после работы допоздна засиживался за пособиями по механике.
Раньше двенадцати он спать не ложился. Остальные матросы каждый вечер отправлялись куда-нибудь пропустить стаканчик, а потом до глубокой ночи играли в кости или в карты. Нередко они приводили с собой девиц из веселых заведений, устраивали пьяные оргии. Сукэ не обращал на них внимания. Он отодвигал стол в самый дальный угол, затыкал пальцами уши и усердно читал и конспектировал прочитанное. Продолговатую, похожую на ящик комнату в десять цубо[69] освещала тусклая лампочка. Ее свет едва достигал угла, где сидел Сукэ, но он упорно читал, буквально водя носом по страницам.
Товарищи с усмешкой наблюдали за его занятиями. Гораздо проще, считали они, освоить профессию прямо на судне: достаточно поплавать несколько лет да как следует приглядеться к работе механика.
Из-за того что окружающие высмеивали его любовь к О-Канэ, Сукэ все более сторонился людей, замыкался в себе, с головой уходя в учебу. Слухи о том, что он призывал во сне О-Канэ, быстро распространились и столь же быстро угасли. Здесь вообще не делали трагедии из такого рода событий. Если мужу сообщали — мол, твоя жена переспала с таким-то, он со смехом отвечал: «Должно быть, простая еда приелась, захотелось сладенького» — или: «Выходит, и моя старуха еще кое на что годится». Надо сказать, мужья тоже не упускали случая поживиться «сладеньким» на стороне. Короче говоря, в большинстве своем местные жители не были сторонниками отречения от мирской суеты. Находились, правда, и ревнивцы, устраивающие порой шумные скандалы, но таких было немного.
Поэтому люди посмеялись над Сукэ, да и забыли. И только двое в поселке, Сукэ и О-Канэ, ничего не забывали — правда, по разным причинам.
Однажды в начале лета Сукэ и О-Канэ встретились на плотине. На фабрике был выходной, и после обеда Сукэ, прихватив с собой пару книжек, отправился к плотине. Выбрав поросшее высокой травой место на склоне, он сел и раскрыл книгу. Он читал, переворачивая страницу за страницей, но совершенно не воспринимал смысла прочитанного. Пытался читать вслух, водил пальцем по строке, надеясь, что так она лучше удержится в голове, но все было напрасно.
И тут появилась О-Канэ. По-видимому, она наблюдала за Сукэ и пришла сюда за ним следом. О-Канэ уже давненько присматривалась к парню и поняла, что инициатива должна исходить от нее. И вот наконец случай представился.
— Сукэ? Какая неожиданность! — с деланным удивлением воскликнула О-Канэ. — Чем это вы здесь занимаетесь? Ой, вы учитесь, и я вам, кажется, помешала.
Сукэ захлопнул книжку и замер, не решаясь даже взглянуть на женщину. О- Канэ спустилась по склону и села на траву рядом с ним. Сукэ почувствовал, как его обволакивает сладковатый запах женской косметики. У него закружилась голова.
— Вот и весне конец, — с грустью произнесла О-Канэ и, словно увлекаемая очарованием этих слов, добавила: — Жизнь безвозвратно уходит, как вода в реке...
Солнце заметно клонилось к западу, все вокруг окутал легкий туман, вода в широком ложе реки, казалось, уснула. Нагретая земля излучала тепло, сильнее запахло свежей травой, из зарослей на противоположном берегу временами доносился резкий свист какой-то птицы.
— Должно быть, камышовка, — сказала О-Канэ. — Хотя, пожалуй, для нее еще рановато.
Сукэ дрожал всем телом. Он потупил побледневшее лицо, обхватил руками колени, до крови закусил нижнюю губу, напрасно пытаясь унять дрожь. О-Канэ ощутила прилив неудержимой радости. Всю ее пронзило сладостное чувство, какого она никогда до сих пор не испытывала.
— Я люблю тебя, — зашептала она на ухо юноше. — Ты знаешь, где сарай для сушки нори? Знаешь?
Сукэ молча кивнул.
— Я хотела бы с тобой поговорить. Приходи туда сегодня вечером, в семь часов. Придешь?
Она легонько тронула Сукэ за руку. Сукэ испуганно отпрянул. Он так дрожал, что дрожь эта передалась руке женщины. О-Канэ вновь ощутила прилив неизъяснимой радости. Она крепко сжала запястья Сукэ, потом нехотя отпу стила.
— Уже рыбаки возвращаются с моря, — со вздохом сказала она. — Если нас увидят вместе, пойдут всякие слухи. Лучше уж мне уйти. Эх, не все на свете бывает, как хочется.
Сукэ глядел ей вслед. На глаза набежали слезы. «Вот и весне конец», «Не все на свете бывает, как хочется», «Я люблю тебя», «Жизнь безвозвратно уходит, как вода в реке»... Эти фразы вспыхивали в его памяти, и каждое сло во, казалось, было озарено нездешней красотой, лучистым, золотым светом.
— Никогда не забуду, — бормотал он про себя. — До старости, до самой смерти буду помнить.
Но сколь хрупко и уязвимо прекрасное! Да оно и прекрасно-то именно потому, что хрупко и уязвимо...
В тот вечер Сукэ в условленное время отправился к сараю для сушки нори. Откуда-то из теплого вечернего сумрака доносилось пение цикад. О-Канэ уже была у сарая и тихонько окликнула его. У Сукэ задрожали колени.
— Вы сказали, что хотите о чем-то поговорить, — смущенно пробормотал он охрипшим голосом.
Тихонько смеясь, О-Канэ ухватила его за руку и притянула к себе. Сукэ еще сильнее, чем на дамбе, ощутил запах женского тела и косметики. Этот запах окутал его густым, душным облаком. В глазах потемнело.
— Да-да, мне нужно сказать тебе... Это очень важно.... — зашептала О-Канэ. Войдем внутрь, там нам будет удобней.
— Но... — упирался Сукэ.
— Да не бойся, — тяжело дыша, прошептала О-Канэ. — ничего плохого я тебе не сделаю. Ну будь мужчиной, наконец!
Сукэ никак не мог унять бившую его дрожь. О-Канэ завела его в сарай и быстро закрыла дверь.
— Иди сюда, здесь так хорошо! Дай руку... А теперь гак... Ну вот, ну вот. Умница... — О-Канэ счастливо засмеялась. — Сукэ, — сонно произнесла она потом, — сколько тебе? Девятнадцать? Ах, да ведь ты совсем еще мальчик!..
О-Канэ в ту пору уже исполнилось тридцать пять. Ее муж Сиццан был лентяй и пьяница. Иногда, словно вспомнив о том, что людям надо работать, он нанимался на поденщину. Возвращаясь домой, он тяжело кряхтел:
— Охо-хо, ну и намаялся я сегодня!
Он не увлекался ни женщинами, ни азартными играми — только пил, а выпив, заваливался спать. Стоит ли говорить, что весь дом держался на заработках О-Канэ, и той мелочи, которую она давала мужу, на выпивку явно не хватало. Поэтому Сиццан вечно толкался в харчевнях и пивных в расчете на подачки загулявших посетителей.
О-Канэ не имела детей. Может быть, поэтому она выглядела значительно моложе своих лет и кожа у нее была гладкая и упругая. Короче говоря, О-Канэ была женственна и соблазнительна, как все легкомысленные женщины, и ее взгляд говорил мужчинам о ее желаниях значительно больше, чем слова.
Трудно сказать, правда это или досужие выдумки, только ходили слухи, будто Сиццан посещал каждого мужчину, который побывал в объятиях О-Канэ. Причем он не скандалил, не ругался. Просто вызывал очередного ее любовника и смущенно говорил: «Не угостишь ли стаканчиком?» Выпивал,
