понимающий взгляд. Казалось, она не чувствует боли, не ощущает наносимых ей ударов. Он грубо обхватил ее и повалил на пол. Нащупал и сорвал набедренную повязку.
В этот момент послышались крики старухи разнорабочей. Опомнилась и стала взывать о помощи женщина. Он навалился на нее всей тяжестью тела и зажал ей рот рукой. Она укусила его за руку и стала изо всех сил отбиваться руками и ногами. Рыча что-то бессмысленное, он приблизил лицо к ее груди. Позади послышались быстрые шаги, и тотчас же он ощутил сильнейший удар в спину, а затем по голове. Били чем-то острым. Ему показалось, что голова его раскололась надвое. Над ним стоял ее муж, высоко подняв для следующего удара большую лопату, которой выгребают из печи известняковую муку.
Он соскользнул с женщины, рванул на себя ногу нападавшего и выхватил из его рук лопату. На крики старухи стали сбегаться рабочие, грузившие муку. Никто еще толком не понял, в чем дело, как он ударил противника по голове острием лопаты. Тот дико завопил от боли, прикрывшие голову руки окрасились кровью. А он успел нанести еще несколько ударов — в грудь и живот — и, задыхаясь от кашля, выскочил наружу. Рабочие погнались было за ним, но вскоре отстали. Их отпугнули его искаженное злобой лицо и лопата, которую он все еще сжимал в руке.
Пока, забыв о предосторожностях, он боролся с женщиной, пыль глубоко проникла ему в горло, и теперь его одолевал удушливый кашель. Не переставая кашлять, он по пояс в воде переправился через болото и помчался по пустырю в сторону моря. Его натужный кашель еще долго доносился до слуха отставших преследователей.
Тем временем из конторы завода о нем дали знать в полицейский участок. Была объявлена облава. Стали собираться местные жители, вооруженные кто чем. Владелец консервного завода «Дайте» даже натянул на себя охотничий костюм, захватил ружье и собаку. Толпа, возглавляемая начальником участка и двумя полицейскими, двинулась к пустырю.
Женщина отделалась синяками, зато муж ее пострадал очень сильно. Особенно глубокой была рана на животе. Ему оказали первую помощь и в тот же вечер отправили на носилках в городскую больницу, которая находилась в десяти километрах от места происшествия. Жена шла рядом с носилками.
Новичка обнаружили на следующий день. Он скрывался в зарослях бамбука, примыкавших к пустырю. Разрывная нуля, выпущенная из ружья владельца «Дайте», раздробила ему лодыжку. Все высоко оценили меткость хозяина консервного завода.
Чем жив человек?
Теплым весенним днем я ловил рыбу чуть пониже завода, где пережигают раковины на известняковую муку.
За спиной простирался обширный пустырь. Оттуда иногда задувал ласковый весенний ветерок, и мутноватая пода реки Нэтогава покрывалась легкой рябью.
Когда я вытянул первого хинэхадзэ[72], послышались шаги по насыпи. Рядом со мной уселся мужчина и закинул удочку. Я с сожалением подумал, что придется сменить место.
Я никогда не считал себя завзятым рыбаком, удочка у меня была самая дешевая, какой обычно пользуются дети, да и закидывал я ее не в богатых рыбой местах, а где-нибудь между свай или в омутах, основательно заросших водорослями. И все же никогда не возвращался домой с пустыми руками. Тем не менее мне становилось не по себе, когда рядом появлялся по виду опытный рыбак, знаток своего дела. У такого всегда целый набор дорогих складных удочек, специальный садок для рыбы и коробочка для наживки. И шляпа с широкими полями при нем, и резиновые сапоги, и роба — в общем, полное рыбацкое обмундирование. И вот садился такой рыбак рядом, закидывал удочки — и ничего! А я вытягивал да вытягивал одну рыбину за другой. И тут мне становилось невмоготу. Я начинал испытывать укоры совести.
Подобных случаев было немало, и я взял за правило менять место, если по соседству располагается такой рыбак.
Но на этот раз мне не повезло. Только я начал сворачивать леску, как человек, закинувший рядом удочку, повернулся ко мне и спросил:
— Чем жив человек?
Я удивленно поглядел в его сторону.
— Чем жив человек? — повторил он.
На вид ему было лет пятьдесят, поверх ватного кимоно на нем была надета просторная куртка, тоже на вате. Голова и шея обмотаны грязным шерстяным шарфом. Одутловатые щеки и подбородок заросли седоватой щетиной. Толстые крупные губы и слегка выпученные глаза как бы говорили о том, что он не кто-нибудь, а важная персона, к примеру десятник на стройке, которую ведет солидная строительная компания.
— Что вы имеете в виду? — недоуменно спросил я. Мне показалось, что его вопрос как-то связан с рыбной ловлей, поскольку мне и в голову не могло прийти, что в этих обстоятельствах он станет рассматривать важные жизненные проблемы, выдвинет столь серьезный, я бы сказал, философский тезис.
Он наградил меня таким взглядом, каким смотрит десятник на ленивого рабочего, потом снова задал тот же вопрос, делая паузы между словами. Затем — боюсь, не поверит мне читатель — он сжал пальцы правой руки в кулак и стал размахивать им перед моим носом. Почувствовав опасность, я отпрянул. Мужчина начал перемещать кулак сверху вниз и снизу вверх, как бы стараясь привлечь к нему мое внимание. И тут я заметил, что между средним и указательным пальцами отчетливо выглядывает кончик большого пальца. Так вот в чем дело, подумал я и окончательно растерялся, ибо не мог понять, шутка это или у человека не все в порядке с головой.
Что тут было делать? Он продолжал размахивать кулаком, не сводя с меня своих выпученных глаз. Ясно было одно: он не шутил. Я изобразил подобие улыбки, промычал что-то неопределенное и, глядя на его кулак, одновременно изображавший кукиш, несколько раз утвердительно кивнул.
Может, это удовлетворило его, или он решил, что продолжать разговор бесполезно, — как бы то ни было, он перестал размахивать кулаком и молча повернулся к своей удочке.
Однажды вечером, греясь у очага в доме моего друга Такасины, я рассказал об этом случае. Такасина был человеком образованным. Он окончил университет и служил в Токио в небольшой коммерческой газете. Жил он вдвоем с женой, детей у них не было, и, видимо, поэтому да еще благодаря его гостеприимству и доброму нраву к нему вечерами любили заходить друзья, по большей части моряки. В его небольшом доме всегда весело пылал огонь в очаге, всегда наготове была закуска и выпивка. Время от времени Такасина предоставлял мне возможность публиковать в его газете детские сказки, и гонорар за них был приятным добавлением к моим довольно скудным в то время заработкам.
— Так это же мичман! — выслушав меня, воскликнул сидевший у очага судовой механик Акия. — Значит, опять его выписали из больницы.
— Вроде бы он не сумасшедший, — объяснил Такасина, заметив удивление на моем лице. — Но с головой у него не все в порядке. У него сразу умерли жена и четверо детей — от холеры. С той поры он и тронулся. Теперь регулярно ходит в городскую управу к инспектору по военному учету и требует пенсию.
— Почему его зовут мичманом? — спросил я.
— К военно-морскому флоту это никакого отношения не имеет. В армии он служил ездовым в обозе. Потом работал на стройке, на консервном заводе, занимался поденной работой — возил морскую капусту. Сколько же это лет прошло с тех пор?
— Пожалуй, что семь, — пояснил механик Акия. — Как раз тогда капитан Кояма выпросил себе старый пароход и ушел на пенсию. В тот год «мичман» — его настоящее имя Сасабуро — поехал на заработки. Теперь никто уже не может вспомнить, куда он отправился. Известно только, что жена и четверо детей умерли в его отсутствие.
— Сасабуро души не чаял в своих детях, — рассказывал Такасина. — Когда он возвратился домой и узнал, какая его постигла беда, он буквально онемел от горя. Полмесяца не находил себе места, потом отправился в городскую управу к инспектору по военному учету и сказал: «Я мичман военно-морского флота. Мне должны выплачивать пенсию. У вас должно быть извещение об этом». Инспектор решил, что человек шутит, и, подыгрывая ему, ответил, что, мол, пока извещение еще не поступило. Сасабуро удивленно покачал головой, объявил, что придет попозже, и ушел. С тех пор каждый месяц, когда наступало пятое число, он говорил тетке, которая жила поблизости и ухаживала за ним, что отправляется за пенсией в городскую управу.
Тетка сходила в управу, объяснила инспектору, что человек не в себе, и инспектор всякий раз, когда появлялся Сасабуро, говорил ему, что, к сожалению, извещение о пенсии еще не поступило. Сасабуро с сомнением покачивал головой и обещал наведаться попозже. При этом вел он себя сдержанно, не грубил. Лишь однажды Сасабуро возмутился нерадивостью чиновников из штаба военно-морского флота, сказал, что по голове их не погладят за то, что они не выплачивают ему пенсию, и добавил, что его жена и четверо детей погибли на войне. «Так недалеко и до повторения событий пятнадцатого марта[73]», — предупреждал он.
— А спрашивать, чем жив человек, он стал позднее, — продолжал Такасина. — Мне тоже однажды досталось. Преградил дорогу, выставил свой кулачище и задает этот самый вопрос. Я знал, что он не в себе, но все же испугался...
Слушая все это, я с болью душевной думал о том, сколь глубоко горе Сасабуро.
— Чем жив человек? — пробормотал я, прислушиваясь к звучанию слов. Нет, это не заученная фраза. Это слова, сказанные человеком, потерявшим разом жену и четверых детей.
Он легко впадал в буйство и даже дрался. Трижды Сасабуро помещали в больницу. В больнице он вел себя спокойно, и через три-четыре месяца его выписывали. Откровенно говоря, он и в городе не буянил, если
