Красная Борода

смог бы уличить их в том, что в этой фразе заключен довольно прозрачный намек на интимные обсто­ ятельства. Горо, по-видимому, не сознавал, о чем идет речь. Отец же сразу понял намек, рассвирепел и устроил сыну на­стоящий допрос. Горо настолько растерялся, что не мог произнести ни слова. От незаслуженной обиды у него даже слезы на глазах выступили. Наконец он пришел в себя и, заикаясь  от  стыда,  рассказал  отцу про песчаную  барри­каду.

—  Тебе, видно, помощник был нужен: сам с женой не смог справиться! Не трехметровую же баррикаду она соору­дила? Взял бы да и раскидал этот дурацкий песок. Эх ты! — рассердился отец.

—  Поглядели бы сами, как она песок вокруг постели рассыпала, тогда бы не говорили так, — оправдывался Горо. — Ну прямо будто страшное заклинание творила!

Отец попытался представить себе, как все это происхо­дило, но никакого страха при этом не ощутил.

—  Подумаешь, песок! — сказал он. — Струсил ты, так и скажи! Да знаешь ли ты, почему Юико продолжала свою за­тею после того, как кончился траур? Ждала, что ты посту­пишь как мужчина: раскидаешь песок и ляжешь с ней в по­стель. Эх ты, недотепа, до такой простой вещи не мог додуматься!

И отец стал срочно искать для Горо невесту. Он пони­мал, что, только снова женив сына, он сумеет восстановить его поруганную честь и репутацию своей лавки, что тоже немаловажно.

Но сплетня уже успела распространиться по всей округе, и никто не соглашался отдать дочь за парня, у которого «не поднимается флаг». А тем временем друзья Горо потребо­вали от него доказательств того, что он настоящий мужчи­на, и привели его в один из увеселительных домов в Токио. Развлекались, разумеется, за счет Горо и оставили его на­едине с довольно опытной девицей. А потом с пристрастием допросили ее.

—  Да может ли такое быть! — говорил один из них по возвращении в Уракасу. — Всего за два часа трижды взви­вался флаг, и это у новичка!

—  Горо просто подкупил девицу, — решили они, выслу­шав ее.

Я сам слышал разговор, который происходил между тремя молодыми людьми в ресторане «Уракасу». «Теперь пустят новую сплетню», — подумал я, сочувствуя Горо.

И верно: слух о том, что Горо подкупил девицу, распро­странился по городу с быстротой молнии. Можно себе пред­ ставить, что чувствовал Горо,  на которого обрушилась двойная клевета. Но справедливость все же восторжество­вала.

Спаситель явился к Горо в лице его старшей сестры. Получив письмо от отца, она примчалась в Уракасу с дале­кого Хоккайдо, и не одна. Она привезла с собой девушку. Девушка была небольшого роста, плотная, пышущая здо­ровьем, на два года моложе Юико и более симпатичная.

Вскоре Горо женился. Брачная церемония и свадебное торжество прошли столь же пышно, как и в первый раз. Не был забыт и начальник пожарной команды Ванихиса. Он основательно нагрузился и все просил у Горо прощения за свое поведение во время прежней свадьбы.

Горо повел себя теперь более осмотрительно. Через два дня после свадьбы он пригласил домой друзей и угостил их отличным обедом, приготовленным молодой женой. Мало того, через неделю он потчевал их пивом, бифштексами и салатом с курицей в харчевне «Ёнтёме». А когда все поряд­ком набрались, Горо многозначительно сообщил:

— Я, знаете, в первый раз увидел: ну прямо как треснув­ший гранат...

Друзья на мгновение задумались и, как по команде, пронзительно захохотали, стуча кулаками по столу.

Вскоре после женитьбы Горо вышла замуж и Юико и уехала к мужу в Токио. А спустя год, когда жена Горо ро­дила девочку, Юико вернулась в родительский дом, то ли на время, то ли потому, что опять развелась, — никто точно не знает...

Уродина

Для своих пятнадцати лет Кацуко была слишком низкоросла и худощава, с плоской грудью и совершенно неразвитыми бедрами, темной, огру­ бевшей кожей на руках и лодыжках, обильно поросшей волосами. Ее непривлекательный облик заставлял забыть о свойственной   этому   возрасту   девичьей   свежести.   Она  производила впечатление вдоволь хлебнувшей горя пожи­лой женщины.

Кацуко с младенчества воспитывалась в семье своей тетки О-Танэ. Мать ее вскоре после рождения девочки вышла замуж за владельца торговой фирмы, родила ему троих детей и, по слухам, жила вполне зажиточно. Она ре­гулярно присылала деньги на воспитание Кацуко и изредка приезжала ее проведать.

Муж О-Танэ, Ватанака Кёта, преподавал когда-то в средней школе, но давно бросил работу и теперь бездельни­чал, беспробудно пьянствовал, пропивая не только деньги, присылаемые Канаэ, матерью Кацуко, но и все то, что за­рабатывали надомной работой жена и девочка.

Кёта любил при случае блеснуть своей эрудицией и имел привычку научно комментировать любое явление.

—  Мой алкоголизм имеет генетическую основу, — гово­рил он.

Или:

—  Раз эта рыба разрезана на куски и пожарена, ее сле­дует рассматривать не с точки зрения зоологии, а как пред­мет диететики.

Кёта очень гордился своей внешностью и утверждал, что его профиль — точная копия профиля Джона Барримора[78] . Подвыпив, он начинал позировать, заставляя жену и Кацуко внимательно разглядывать его профиль.

—  Погляди на мой нос, — обращался он к случайному собутыльнику. — Его нельзя рассматривать как предмет анатомии или френологии. Это объект эстетического ис­ следования.

Однажды давнишний его друг Сима решил тонко со­стрить и сказал:

—  Для твоего носа надо создать специальную науку: носологию!

Человек, который гордится своей внешностью, не выно­сит, когда отпускают шуточки на этот счет. И хотя Сима нисколько не намеревался уязвить Кёту, последний с той поры перестал с ним встречаться и распивать бутылочку.

—  Ну и противная же погода, — посетовала однажды О-Танэ, — кажется, будто все нутро от этих дождей заплес­ невело.

Сезон дождей в тот год действительно затянулся, и даже циновки в доме покрылись грязно-зеленым налетом. Дни шли за днями. О-Танэ и Кацуко занимались надомной рабо­той — клеили искусственные цветы, а Кёта с утра пил холодное сакэ.

Услышав жалобу О-Танэ, Кёта встрепенулся и с серьез­ным видом спросил:

—  Ты вот говоришь о погоде, а с какой точки зрения: с метеорологической или с астрономической?

Невдалеке от дома, где жил Кёта, стояла старая разва­ люха. Ее давно не ремонтировали, и она настолько покоси­лась, что казалось, вот-вот завалится. Чтобы этого не слу­чилось, развалюху подперли тремя бревнышками из крип­томерии. Но когда налетал ураган, жители этого дома поспешно убирали подпорки. Любой человек со стороны, глядя на их действия, невольно подумал бы: «С ума посходи­ли, что ли?» И был бы, здраво рассуждая, прав: раз идет буря — надо укреплять дом, а не убирать подпорки. Но жильцы на собственном опыте убедились, что для их дома это не годится. Они говорили: если оставить подпорки, буря, встретив на своем пути сопротивление, разнесет дом в щепки. Единственный способ его сохранить — убрать подпорки и положиться на волю ветра: ветер будет сво­бодно раскачивать дом из стороны в сторону, и он уцелеет.

Услышав столь необычную версию, Кёта сказал:

—  Такое с точки зрения архитектуры объяснить невоз­можно. Скорее, это проблема из области науки о сопротив­лении материалов.

О-Танэ никогда не перечила мужу, и не потому, что была на год старше — ей исполнилось пятьдесят семь. Оба они достигли того возраста, когда разница в один год не имела значения. Самого Кёту интересовало только вино, но он никогда не пил в харчевнях, где были женщины.

—  Бабий дух портит вкус сакэ, — любил повторять Кёта.

Учительская практика наложила отпечаток на поведе­ние Кёты: он никогда не ругал жену и Кацуко бранными словами и, уж конечно, не кидался на них с кулаками. О-Танэ слушалась мужа, но не потому, что он заставлял ее подчиняться. Просто такой уж она была от рождения. Она никогда не жаловалась и не упрекала Кёту за безделье, хотя ей приходилось работать не покладая рук, чтобы кое-как сводить концы с концами.

—  Есть сколько угодно семей, где родители, чтобы не умереть от голода, вместе с детьми кончают жизнь само­убийством, — нередко внушала О-Танэ племяннице. — Как представишь себя на их месте, просто оторопь берет. Счи­тай, что нам еще везет.

Кацуко молча слушала, иногда тихонько вздыхала или, прекратив на минуту работу, замирала, уставившись в ста­рую циновку.

Трудно было представить человека, работавшего так же прилежно, как Кацуко, и столь же безответного.

Казалось бы, О-Танэ должна питать к Кацуко насто­ящую материнскую любовь — ведь это была ее родная пле­мянница, к тому же взяла она ее совсем еще малюткой. Но дело обстояло далеко не так. Четыре года назад поселилось здесь семейство Ватанаки, и соседские женщины вскоре поняли, что Кацуко им не родная. В ту пору Кацуко было одиннадцать лет, но уже тогда никто не видел, чтобы девочка хоть минуту сидела сложа руки. Она все время работала, за исключением лишь тех часов, которые прово­дила в школе. В ее поведении не было детской непосред­ственности. Она вела себя как взрослая и работала с такой быстротой, словно ее погоняли плеткой.

—  Что за странный ребенок? — удивлялись соседки. — О чем ее ни спросишь, уставится на тебя своими глазища­ми — и ни слова в ответ. Глухонемая она, что ли?

—  Должно быть, слишком жестоко обращались с ней в детстве — вот она и стала такой пугливой. Всех боится, никому не верит.

Между О-Танэ и Кацуко не было ни любви, ни близости. Это становилось ясно каждому, кто случайно соприкасался с семьей