Без двадцати семи девять. Через две, ну две с половиной минуты Эней окажется там, внутри. В сказочном замке, где сегодня веселится самая настоящая, несказочная нечисть. Нечисть обожает мотоциклетные гонки и — платонически, исключительно платонически! — юных рыцарей в кожаных доспехах.
И только они начали прикидывать, как подвести к Литтенхайму своего человека, как в Кенигсберге — ну очень кстати, ну прямо как по волшебству — появился подходящий аватар: юноша по имени Андрей Савин, начинающий гонщик, умер в больнице от анафилактического шока. Сирота, нужный возраст, нужное телосложение, даже волосы одного цвета — просто царский подарок.
Ростбиф никогда не пренебрегал случайностями. Война — тоже средство упорядочивать мир. Как стихи. И, как стихи, она нуждается в прививке того самого хаоса, который организует. А полный, совершенный, сказочный порядок уязвим. Вот так, господин Литтенхайм. И даже этот замок построили не вы. Может быть, хоть в этом Августин[84] прав: зло в своей основе несозидательно. Паразитно. Вы жили тогда эмоциями двух увлеченных безумцев, гения и короля.[85] Вы и сейчас ими живете — только перешли к страстям более низкого пошиба, как наркоман переходит от «ледка» к «радуге». Раньше или позже — но неизменно.
И за это, господин Литтенхайм, вы умрете. Можете считать, что вы не отвечаете моим эстетическим критериям.
Конфигурацию трека меняли перед каждым заездом — это была сложная подвесная и разборная конструкция, серая лента трассы изгибалась так и эдак, местами прерывалась — мотоциклы спрыгивали на землю и какое-то время неслись по не менее головоломной дороге: рытвины, мокрый суглинок, щебенка, ямы с водой, трамплины и бетонные трубы трех метров в диаметре. А потом — снова взлет, и снова безумная гонка в десяти метрах над землей, вверх, вниз, прыжок, кувырок, сальто-мортале…
Трибуны забиты народом, примерно половина носит цвета «Судзуки»: темно-синий и белый, другая же половина — цвета «СААБа»: зеленый, белый и желтый. Японским в «Судзуки» осталось только название — после войны фирмой владел немецкий концерн, опекаемый гауляйтером Отто фон Литтенхаймом.
ВИП-ложа немедленно воскрешала в памяти пушкинское «чертог сиял». День пасмурный, серый, а хрустальный «скворечник» Литтенхайма торчит в перекрестье прожекторов и отражает свет на все четыре стороны. Кроме красоты — еще и мера против снайпера, как и зеркальные окна.
Десять лет назад сюда шли бы как на футбол. Болели бы за своих, желали бы соперникам всяческих неудач, возможно, не обошлось бы без мордобоя и перевернутых автобусов, но вот чего не было бы — это нынешнего нехорошего интереса. Пока — только интереса. Аварии ждут, но еще не хотят. И дело тут не в варках — просто еще не все свидетели Полуночи умерли, еще ходит по земле уже весьма немолодое, но достаточно многочисленное «чумное поколение», потерянные дети, которым пришлось в четырнадцать- пятнадцать сменить за штурвалом умерших родителей. Войну помнят два поколения. Помнят, боятся, не желают. А потом людям становится тесно в своих границах. Фронтир, армия, контркультура, время от времени прореживаемая преступность и, да, подполье — пока еще работают клапанами безопасности, придавая недовольству какую-то осмысленную форму, структурируя его. В своем роде делая его частью существующего порядка. Но если так и оставить, через поколение пойдут трещины, а потом плотину прорвет.
А когда прорвет, нужно быть готовым. Потому что лавина пойдет все равно, и надо сделать так, чтобы она не пропала зря. А нынешнее подполье… Кстати, а не ошибаемся ли мы в своем убеждении, что варки рациональны… как вид? Мы знаем, что они эмпаты, что они любят сильные эмоции, что молодняк часто срывается, и рассматриваем наличие высших варков как сдерживающий фактор. До определенного предела это верно — но бессмертие высших создает для молодых ситуацию «стеклянного потолка», причем совершенно непреодолимого. Разве что через труп «мастера», но, судя по скудным данным, просачивающимся из их среды, «птенец» действительно не может поднять на «мастера» руку. Тысячи амбициозных, умных, энергичных… особей, которым дарована вечная молодость… и вечное прозябание на вторых-третьих ролях. У них там тоже растет напряжение — не может не расти, и высшие понимают это — не могут не понимать, — но ничем не показывают. У них уже сейчас идет постоянный отток за фронтир. Из мира, где они полубоги, за фронтир, где с видовой принадлежностью считаются куда меньше. Но это слишком маленький ручеек, он не годится для серьезного сброса давления. Возможно… Возможно, они тоже ждут взрыва. Хотят его, нуждаются в нем. Чтобы эвкалиптовый лес рос, ему нужны пожары.
Значит, тем более прокладывать пожарные прогалины нужно сейчас. Если сегодня все пройдет как надо, завтра я смогу начать.
Сегодняшние гонки были большой удачей. В ложе прямо под «скворечником» разместились гости — двое функционеров из Аахена. С Аахеном у Литтенхайма были в последнее время какие-то трения, и он явно демонстрировал независимость, не пригласив приехавших наверх, к себе. А вот для Ростбифа с Корвином это было просто подарком судьбы: можно задействовать план А, самый простой и надежный. До сих пор его не задействовали только потому, что ВИП-ложу делили с Литтенхаймом персоны хоть и важные, но совершенно посторонние. А представители Аахена — вполне законная добыча.
Ростбиф посмотрел на часы. До начала заезда еще шесть минут. Трибуны взвыли: из распахнувшегося зева гаража выехали герои сегодняшних состязаний, «железные кентавры». Четверо юношей до двадцати одного года, юниоры команд «Судзуки» и «СААБа».
Энея было легко узнать — на полголовы ниже своего товарища по команде, Курта Штанце. Правда, «товарищ» — это не совсем правильное слово. Бывший фавореныш Литтенхайма считал Энея смертным врагом. Сегодня, в день финала, когда Штанце последний раз катается как юниор, никакой борьбы команд не будет. Ребята из «СААБа» хороши, но не соперники ни тому ни другому. Так что единственный вопрос на повестке дня — уйдет Штанце королем или нет. Задача Энея — не отдать победу. Он — алиби своего тренера, механиков, врача… Он — шанс на чистый отход. Хороший шанс. Шестьдесят на сорок. Но с таким напарничком… «А сейчас твоя задача — на кладбище не попасть».
Ростбиф для порядка встал и помахал «световой плетью», как и многие вокруг, сигналившие светом и флагами о своей любви к гонщикам. В рукояти спрятан генератор направленного ультразвука. На всякий пожарный. На тот случай, если взрывчатка не отзовется ни на звук динамиков, ни на попытку открыть бутылку. Потому что кроме двух бутылок со взрывчаткой будут еще три с настоящим шампанским. Точнее, с русским игристым брют. Шеффер, начальник литтенхаймовской администрации, любит русское игристое брют. Пристрастился во время оккупации Дона. И то, что Шеффер будет внизу, с гостями, тоже удача — кто знает, что пьют эти гости?
— Андрэээээ! — завопило, прыгая на соседнем сиденье, прыщавое создание лет четырнадцати.
— Кууууурт! — перекрикивая ее, заорала подружка.
Ростбиф поморщился и сел. Хорошо не быть эмпатом.
Он бы очень удивился, если бы узнал, что там, за радужным стеклом «фонаря», господин советник при правительстве Австрии и Германии сжал губы, в который раз за последние несколько месяцев поймав отголосок чьего-то спокойного, пристального, недружелюбного внимания. Удивился и, пожалуй, обиделся бы. Потому что Литтенхайм твердо считал неизвестного наблюдателя старшим. Мотоциклисты сделали круг почета, приветствуя трибуны салютом. Вышли на стартовую позицию. Дебора и Клаус должны внести взрывчатку в ложу с началом заезда. Согласно опытам Корвина, ледяная перегородка, отделяющая катализатор от взрывчатки, тает четыре минуты, если бутылка стоит в ведерке со льдом, и еще минуты полторы катализатор и взрывчатка смешиваются. Две минуты — на то, чтобы доставить бутылки в ложу. Они уже катят по коридорам свою тележку. Две — на то, чтобы из ложи убраться. Полторы — на откуп
