— Пес его тут приткнул! — с досадою говорил он, прихрамывая. — Только недоставало, чтобы в теперешнее время сиднем сесть.
— Пройдет, Егор Кузьмич, — утешал его Федька.
И на том основании, что все равно скоро товарищи придут и «медикаментов» можно не экономить, выкрасил тому почти всю ногу в темно-коричневый цвет, истратив на это последние полпузырька иоду.
— Пройдет! — уверял он. — Ежели после эдакой пропорции как рукой не снимет, уж тогда и не знаю что!
Ходили последние дни ребята сами не свои. Чем ближе подвигались красные, тем с большим нетерпением ожидали их партизаны, потому что каждый надеялся отдохнуть тогда, хоть немного, от волчьей жизни. Узнать о судьбе оставленных на произвол во вражьей среде родных и близких. Увидать окончательный разгром белых и долгожданную Советскую власть.
— Ты куда ж тогда, милай, деваешься? — спрашивал матроса добродушный Силантий.
— Когда?
— А как товарищи придут!
— В море уйду, — отвечал тот, потряхивая головой. — В море, брат, широко, привольно. Даешь тогда во всех краях революцию бунтовать! Я ведь при радио-машинах раньше служил. Знаешь ты, что это такое?
— Нету! — говорил тот, прислушиваясь с любопытством.
— Это, брат, штука такая. На тыщи верст говорить может. Захотел ты, скажем, в Англию, или Францию рабочему что сказать, повернул раз, а уж там выходит: «Товарищи! Да здравствует всемирная революция!» Захотел буржуазию подковырнуть, навернул в другой, а уж те читают: «чтоб вы сдохли, окаянные, придет и на вас расправа». Или еще что-нибудь такое.
Дядя Силантий слушал удивленно, потом спросил, немного недоверчиво, у Сергея, к которому всегда обращался со своими сомнениями.
— А не хвастает он зря, парень?
— Нет, не хвастает, — подтвердил тот, — верно говорит!
Вечерело. Заходило солнце. Точно вспугиваемый, то налетал, то снова прятался мягкий ветер.
— А что! — сказал матрос, — не пора ли, ребята, за хлебом?
— Пора, — ответил Егор. — Ребята сегодня последние корки догрызли.
— Ну вот! А то завтра, чуть свет, к Косой горе, я думаю. С кем вот послать только. У тебя нога болит. С Васькой разве?…
— Дай я пойду, — предложил Сергей.
— Ты?
— Ну!
— Ступай, пожалуй. Человек с десяток с собой возьми. Они там тебе покажут, у кого.
Назначенные в фуражировку, за хлебом, который был отдан на выпечку в один из домиков, близ города, наскоро поужинали и собрались.
— Смотрите! — говорил матрос, — хоть и далеко, а все же, чтобы к рассвету, как уходить, из-за вас задержки не было.
— Хлеб-то дорогой не пожрите! — предупредил кто-то.
— Пошли!
Сергей ушел со своей командой, оставшиеся покалякали еще около часу. Солнце уже скрылось, лишь последние лучи его, откуда-то уже из-за земли, отражались густо-красноватым блеском на тучных облаках.
Пора было спать. Завтра чуть свет надо было подниматься. Но не могли еще утихнуть оживленные разговоры. Все строили всевозможные планы и предположения на будущее. Кто собирался снова идти на землю, на заводы, кто в Красную армию. Спорили и смеялись над Яшкиным описанием картины, как:
— … Сошников на коне впереди, по Серебряковской…. а все буржуи, какие только если останутся, по панели во фронт стать должны…
— Зачэм буржуй? — запротестовал Румка. — Буржуй не надо оставлять… Рабочий на панэл встрэчать будэт… флаг махать. А буржуй затылка пуль пускать надо…
Захохотали и решили, что Румка говорит дело.
Вдруг недалеко впереди послышался сильный и резкий свист.
Смех сразу оборвался. Разговоры затихли.
— Что это такое? — прислушиваясь, вскочил матрос. — Постовой?
Свист повторился, повскакали все, бросились к винтовкам — патронташей же и так никогда не снимали. Из-за деревьев выбежал один из партизан, запыхавшись.
— Ребята! — проговорил он, еле переводя дух. — Внизу белые… Много… Прут прямо в нашу сторону…
— Далеко?
— С версту.
— Ладно! Смеются! — крикнул матрос. — Все равно не догонят!
— Утекать?
— Ясно! Скорей, ребята, за мною… Слушай! — крикнул он, останавливая одного из пробегающих. — Слушай, Семка! Крой во весь дух, сколько только есть мочи… За нашими… за ребятами. Скажи, чёрт с ним с хлебом! Пускай прямо к Косой горе пробираются. Там ожидать будем.
— Ладно! — ответил тот, бросаясь в сторону.
— Да держи правей! — крикнул он ему вслед.
Но тот уже не слыхал.
Через несколько минут лихорадочной спешки отряд быстро и бесшумно уходил в горы.
— Я знаю их повадку, — говорил на ходу матрос прихрамывающему Егору. — Они теперь по верхам лазить будут. А мы возле дороги, кого ни то, навернем.
Начинало совсем темнеть. Сзади далеко где-то послышалось несколько выстрелов.
Посланный вдогонку за Сергеевым отрядом, Семка, пригнувшись, стрелой полетел и исчез, извиваясь, как угорь, между деревьями. Он перескакивал через камни. Чуть-чуть не кубарем покатился вниз по склону и, взметнувшись на какой-то гребень, оцепенел на мгновение, увидав перед собой каких-то поднимающихся солдат.
— Белые!..
И, невзирая на крики «стой!», на затрещавшие выстрелы, преследуемый бегущими за ним людьми, он бросился назад и в сторону.
Густые сумерки падали на землю. Сливались под одно тени. Может быть, и ушел бы легко партизан.
Может быть, свернув, исчез бы где-нибудь, притаившись за кустом или камнем. Но не то оступившись, не то полетев в какую-то яму, упал он со всего размаха. И когда, вскочив, он почувствовал, что кто-то ухватил его за ворот, рванулся Семка с такой силой, что почти совсем был опять на свободе. Но вражеская рука успела вцепиться ему в спину, и другая рука выворачивала из рук партизана винтовку.
«Ээх!.. — подумал только Семка, — Ээх…»
Когда Семку секли плетьми, и каждый удар казачьей нагайки оставлял широкую темно-красную полосу вдоль спины, он молчал. Молчал стиснув зубы, пока рубцы не слились в одно кровавое пятно, а у офицера устала стегать рука.
Когда, измученного и избитого, его положили на лавку и стали вывертывать руки, он застонал от невыносимой боли и попросил убить его, или хоть дать передохнуть немного.
Но его не убили и передохнуть ему не дали.
— Скажет собака! — спокойно проговорил, отирая пот со лба, офицер. — Скажи, куда ушли! Дай-ка сюда штык!
И когда Семка обезумел, когда почти потерял сознание и перестал понимать что-либо, кроме острого желания быть убитым, в полубреду — он сказал.
