– Тогда… Вай-вай, ляй-ляй, как трудно понять, что надо сделать! Нельзя же оставить эту больную на песке, чтобы она умерла и потом по ночам прилетала упрекать нас за свою смерть! Тогда ее надо привезти в мои шатры.
Вереница скифов потянулась к северу, кони шли ускоренным шагом: надо было скорее выбираться из Голодной степи. На одном из коней поверх тюков лежала Томирис.
Скифы оглядывались, не понимая, почему Будакен остался на месте один, сидя неподвижно, скрестив ноги, молчаливый, как камень Афрасиаба.
Снова из далекой синевы донеслись трубные звуки – курлыканье журавлей. Будакен очнулся и взглянул на летевших в небе птиц с распластанными широкими крыльями.
Он встал, спокойный и решительный, подошел к жеребцу, нетерпеливо ходившему вокруг бронзового прикола, вбитого в землю. Из кожаного мешка Будакен вынул кольчугу со стальными пластинками, подаренную ему Бессом. Сняв одежду, он надел кольчугу, тщательно затянув ремни. Кольчуга была удобна, сделана искусным мастером. Когда снова были застегнуты все петли одежды, под ней кольчуга была незаметна.
Будакен смотал аркан с приколом, подвесил его спереди у чепрака и вскочил на коня. Равномерным, «волчьим» шагом жеребец двинулся на север, в сторону кочевья Будакена.
Покойник вернулся
Будакен ехал день и ночь, делая частые короткие остановки. Он то несся рысью по твердым такырам,[144] то вел жеребца в поводу. Когда конь ел ячмень, Будакен, лежа на спине, засыпал тревожным сном, полуоткрыв глаза. Затем снова направлялся на север заброшенными тропами, стараясь не встречаться с кочевниками.
Уже кочевье Будакена было близко. В полусумраке вечера он узнавал вдали знакомые очертания холмов и бугор с сигнальной вышкой. Жеребец зашатался. Будакен злобно швырнул на землю двухвостку, осторожно слез с коня и потрепал его по шее. Он провел ладонью по глазам коня, тронул его уши – они бессильно повисли.
Долго сидел Будакен, глядя в сторону своего кочевья. Мраком окуталась степь, небо стало переливаться брызгами звезд, и конь, оправившись, очнувшись, начал перебирать ногами. В стороне кочевья засветились огоньки. Тогда Будакен направился пешком к кочевью, ведя коня в поводу.
Собаки издалека почуяли приближение путника и примчались с яростным лаем. Старые волкодавы узнали хозяина и запрыгали вокруг него, тыкаясь мордами и облизывая его руки, а вслед за старыми успокоились и щенки.
Но почему так мало шатров стояло под бугром? Куда откочевали стада овец, почему только несколько верблюдов дремали около приколов? Бесшумно подошел Будакен к одному шатру – там слышался сдержанный говор. Ему не понравились слова, доносившиеся оттуда. Сквозь прорванный войлок он стал рассматривать, что делается в шатре.
Младшая, четвертая жена Будакена сидела, окруженная старухами, которые равномерно покачивались из стороны в сторону и вполголоса напевали заунывную песню. На жене было накинуто синее покрывало, которое надевают вдовы, оплакивая покойника.
Будакен откинул ковер, закрывавший вход, и вошел в шатер.
Все женщины замолкли и с раскрытыми ртами глядели на него.
– Вы, может быть, угостите меня кашей и бузатом? – пробурчал Будакен.
– Покойник! Мертвец прилетел за кашей! – завопили женщины и сбились в кучу, закрываясь подушками.
Будакен плюнул и вышел из шатра. Он прошел в другой конец кочевья, где был шатер его старшей жены – матери Сколота. Он ввалился внутрь и остановился, ожидая, начнется ли и здесь переполох. Старая жена его, Спаретра, сидела у огня и длинной медной иглой сшивала шкурки ягнят. Увидев мужа, она несколько мгновений испуганно глядела на него, потом вскочила и, хромая, проковыляла к нему: у нее давно была повреждена нога от укуса волка, когда в степи она с маленьким Сколотом бесстрашно отбивалась от хищника.
– Живой ли ты, господин мой, или это душа твоя прилетела, но для меня все одно – будь нашим гостем и садись к огню.
– Чего вы все одурели? – спросил Будакен, обходя огонь и садясь на ковер.
– Не мы одурели, а наши князья одурели, – сказала Спаретра. – Что слышу, то я и знаю, а мало ли что говорят в степи! Сказали нам, что ты у согдов получил столько подарков и так тебя там закормили, что ты, съев целого барана, помер. А я говорила, что ты и двух баранов съешь – и ничего с тобой не будет, только здоровее станешь. Дай я сниму твои сапоги, обмою твои ноги. Это все Гелон наделал, зять наш. Он вызвал из-за гор своих тохаров и сделал их нашими погонщиками. Они отогнали неведомо куда наши табуны и стада. Нам осталось так мало кобылиц, что молока не хватает. Был бы здесь вместо тебя наш сын Сколот, разве он допустил бы, чтобы зять ограбил его мать?
Будакен не стал раздеваться, а, сдвинув брови, полный тревоги, прислушивался к возгласам кругом, сам же сказал тихо:
– Сколот жив!
Из всех шатров сбежались женщины, чтобы повидать живого Будакена, но, не смея войти внутрь, толпились снаружи и раздирали дыры в войлоке, чтобы заглянуть в шатер.
Шесть дочерей-подростков, в малиновых одеждах, украшенных бусами и лентами, фыркая и подталкивая друг друга, вошли в шатер и встали у входа. Они разом поклонились до земли, когда отец взглянул на них.
Будакен любил и ласкал своих дочерей, и на его угрюмом лице появилась тень улыбки, когда дочери, осмелев и закрываясь рукавами, задавали вопросы:
– Здоров ли ты?
– Куда девались воины?
