Попытаемся теперь глубже вникнуть в суть этого образа, которая, скажем сразу, представляется нам очень самобытной.
Отец Алеши, Федор Карамазов, говорит как-то раз в полутрезвом состоянии своему другому сыну, Ивану: «Что ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал. Вот Алешка смотрит, и глаза его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…». Нежелание и неумение судить сочетается здесь с природной простотой и бесхитростностью — иными словами, с истинностью.
Алеша настолько искренен, что делит это качество, пожалуй, разве только с князем Мышкиным. Интересен в этом плане разговор между Алешей и семинаристом Ракитиным, бездуховным и низким человеком. Речь идет о том, что поразило всех, — о земном поклоне старца Алешиному брату Дмитрию [2]. Ракитин дает волю своим издевательским эмоциям:
«— У юродивых и все так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твой старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.
Какое преступление? Какому убийце? Что ты? — Алеша стал как вкопанный, остановился и Ракитин.
Какому? Будто не знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж об этом думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или не думал, отвечай?
Думал, — тихо ответил Алеша. Даже Ракитин смутился».
Столь невероятна в своей безоговорочности эта искренность, что и такой экземпляр, как Ракитин, может почувствовать смущение…
Еще ярче выступает это отношение Алеши к истине из его разговора с Катериной Ивановной и братом Иваном. Любя в душе Ивана Карамазова, Катерина пытается, однако, убедить себя в том, что любит Дмитрия, ибо только так она может преодолеть невыносимое чувство униженности, не оставляющее ее с того времени, когда она предложила себя Дмитрию, чтобы спасти своего отца… Разговор становится надуманным, надрывным, мучительным для всех. И вдруг Алеша в глубоком волнении, «как-то совсем уже задыхаясь», заявляет, что Катерина Ивановна нарочно вводит других в заблуждение, что она играет «как на театре в комедии».
«— О чем вы, я не понимаю…
Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все- таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пресекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Какой правды? — вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое зазвенело в ее голосе.
А вот какой, — пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши, — позовите сейчас Дмитрия — я его найду, — и пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили себя так…
Алеша оборвался и замолчал.
— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто!
с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была в руках его».
Алеша по-особому относится к истине. Она действует в нем как некая сила, не только исключающая искажение фактов, но и постигающая их подлинную природу. Создается впечатление, что, возглашая правду, Алеша становится как бы медиумом, устами которого глаголет духовное, что в нем действительно происходит «озарение». И вдруг переосмысляется, выступая на первый план, нечто такое, что раньше казалось второстепенным, — частое употребление при обращении к нему слова «ангел».
Старик Карамазов называет его «мой ангел», а взбалмошная госпожа Хохлакова утверждает, что он «поступил как ангел». Это могло бы показаться расхожими формулами или свидетельством экспансивности; однако того же слова не чурается и Алешин брат Дмитрий.
Когда после смерти наставника Алеша переживает свой первый и бурный кризис, не только сотрясающий его дух и веру, но и вызывающий смятение чувств пробуждение «карамазовской натуры», — Ракитин сразу понимает, в чем тут дело. Предвкушая «падение» Алеши «из святых во грешники», этот низкий человек упорно гнет свою линию — и вдруг говорит Алеше: «Знаешь, ты совсем переменился в лице. Никакой этой кротости прежней пресловутой твоей нет. Осердился на кого, что ли? Обидели?
Отстань! — проговорил вдруг Алеша, все по-прежнему не глядя на него и устало махнув рукой.
Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю».
Подобные слова свидетельствуют о том впечатлении, которое он, очевидно, производит решительно на всех…
Слова эти служат как бы средоточием того, что встает за каждым отдельным высказыванием, квинтэссенцией представлений Достоевского о сущности Алеши.
Наиболее же емко определяет эту сущность Дмитрий, а вслед за ним и Иван, называя Алешу херувимом.
У Достоевского был дар проецировать внечеловеческое существование на людское бытие таким образом, что в его герое, вполне реальном человеке, проступали черты внеземного, слагаясь в фантастический образ. Таковы: злой гном в Смердякове в романе «Братья Карамазовы», марионетка из сна Раскольникова про мертвую старуху и в образе Кириллова из «Бесов», демон в Ставрогине и в Петре Верховенском, один — не лишенный крупности, другой — мелкий. В одного же из своих персонажей писателю, видимо, удалось вложить нечто от ангела, и персонаж этот — Алеша Карамазов.
Та масштабность, о которой говорилось выше, — не только и не просто человеческое качество. В ней находит свое отражение нечто сверхчеловеческое, ангельское. При этом следует заметить, что тем сентиментальным, женственным существом, какое бытует в расхожих представлениях, ангел стал лишь с конца Средневековья; в особенности же это относится к Новому времени. И в Ветхом, и в Новом Завете, равно как и в раннехристианском, и в раннесредневековом сознании, ангел предстает как чудовищное, внушающее ужас существо. При встрече с ним человек неизменно пугается, и разговор всегда начинается с призыва «не бояться», — иными словами, человеку придаются силы, чтобы выдержать присутствие ангела… Черты подобного существа проступают на фоне той позиции, которую занимает Алеша в общем и целом, и в его правдивости — в частности.
При этом речь идет об ангеле особого рода, а именно о том, который кладет святую истину в основу своего существования, — о херувиме.
Так, в известные моменты правдивость Алеши придает его речам нечто посланническое. Тогда правда прямо-таки рвется из него, сопровождаемая симптомами, напоминающими экстаз. Он испытывает непреодолимую внутреннюю потребность высказать ее, причем правда для него — озарение свыше, а облечь ее в слова — значит выполнить свою миссию.
Об одной такой сцене — разговоре с Катериной Ивановной — мы уже упоминали. Но затем-а быть может, и в первую очередь — следовало бы припомнить в этой связи волнующий диалог Алеши и Ивана. Они говорят о своем брате Дмитрии, обвиняемом в убийстве отца. Алеша стоит на своем:
«— … убийца не он. Не он убил отца, не он!
Иван Федорович вдруг остановился.
Кто же убийца, по-вашему, — как-то холодно, по- видимому, спросил он, и какая-то даже высокомерная нотка прозвучала в тоне вопроса.
Ты сам знаешь кто, — тихо и проникновенно проговорил Алеша.
Кто? это басня об этом помешанном идиоте эпилептике? Об Смердякове?
Алеша вдруг почувствовал, что весь дрожит.
Ты сам знаешь кто, — бессильно вырвалось у него. Он задыхался.
Да, кто, кто? — уже почти свирепо вскричал Иван. Вся сдержанность вдруг исчезла.
