дыхание юноши. Его покрытое потом лицо бледностью мало отличалось от неба.
И вот он сделал для себя все, что мог. Раны на спине терзали жестоко — ствол был окрашен кровью, но он не мог до них дотянуться и перевязать. Затянув последний узел, юноша содрогнулся от того, что кровь все же сочилась из-под повязок. Он уронил кинжал и попытался встать.
После нескольких рывков и стонов ноги так и не смогли принять вес его тела. Морщась от боли, он повел пальцами по стволу и наверху, в двух футах от себя, обнаружил крепкий сук. Окровавленная рука соскользнула вниз, но потом упрямо нащупала сук снова. Юноша стал подтягиваться, чувствуя боль побеспокоенных порезов на ладони. Благодаря бесчисленным часам работы на семафорной башне, у него были мускулистые руки и плечи; мгновение-другое он висел в непомерном напряжении, упираясь макушкой в ствол, прогнув дугой трясущееся тело; наконец пятки нашли опору в снегу, и он встал.
Его шатало, ветра он не замечал, борясь с волнами тьмы. Теперь голову схватывало железными клещами в одном ритме с пульсацией крови. Он ощутил новые теплые струйки на животе и бедрах и смертельную усталость. Развернулся и, не подымая головы, двинулся вперед с тяжелой медлительностью водолаза в скафандре. Через шесть шагов он остановился, по-прежнему раскачиваясь. Футляр с биноклем лежал на снегу — там, где выпал. Юноша неуклюже вернулся — каждый шаг требовал особого усилия от мозга, напряжения силы воли, чтобы заставить тело повиноваться. Затуманенное сознание подсказывало, что за футляром наклоняться опасно; если попробуешь — грохнешься ничком и вряд ли уже встанешь. Он продел ногу в петлю наплечного ремня. На большее он не был способен; когда он двинулся вперед, вниз по склону, прочь от рощи, футляр волокся за ним по снегу.
Сил поднять глаза уже не было. Юноша видел лишь круг снега под ногами, футов шесть в диаметре, в черной кайме из-за искаженного зрения. Снег внизу перемещался: шажок — и новый снег, шажок — и новый… По снегу шли ряды следов — его собственных. Юноша слепо следовал за ними. Какая-то искра сознания понукала его идти вперед, вперед; мозг почти отключился, оцепенел от болевого шока. Он медленно волочил ноги, и футляр с биноклем то прыгал, то скользил за его лодыжкой. Левой рукой раненый придерживал живот у самого паха, а правой помогал себе кое-как сохранять равновесие.
За собой он оставлял дорожку из кровавых пятен; капли крови падали на снег — яркие, как лепесток цветка, расплывались, приобретая розовый оттенок, а потом замерзали. Кровавые отметины и следы петлистой линией бежали обратно к кустарнику. Взвихренный ветром снег легко похлестывал его по лицу и шуршал по кожаной куртке.
Медленно, преодолевая нескончаемую боль, движущаяся точка отделилась от деревьев. Они неясно виднелись за ней и по мере удаления, по прихоти меркнущего света, казались все выше. Благодаря ветру боль несколько отпустила, юноша поднял голову и увидел перед собой семафорную башню с каморкой внизу. Башня стояла на небольном возвышении, и его тело отозвалось на крутизну подъема — снова сбилось дыхание. Он замедлил и без того медленные шаги, вновь заплакал — короткими всхлипами, похожими на звуки неразумного животного; на подбородке заблестела слюна. Когда он дошел до комнатки внизу башни, сереющая на фоне неба рощица была еще видна за его спиной. Припал к дощатой двери, тяжело сглатывая, едва различая необструганную поверхность. Его рука нащупала и потянула веревку запора, дверь резко распахнулась, и он ввалился внутрь, рухнув на пол.
Снаружи было так светло от снега, что в комнате показалось совсем темно. Юноша помнил, что где-то есть шкаф, на четвереньках подполз к нему и стал на ощупь рыться, как во сне слыша звон разбиваемой посуды. Наконец нашел то, что искал, вытащил пробку из бутылки, прислонился к стене и попробовал отпить. Алкоголь побежал по подбородку, разлился по груди и животу. То немногое, что попало в горло, на какое-то время привело его в чувство. Он закашлялся и попытался вызвать рвоту. Потом заставил себя встать и найти нож взамен того, который выронил. В сундуке у стены были одеяла и постельное белье. Юноша достал простыню, разорвал на полосы, по-настоящему длинные и широкие, и перевязал бедро. Но прикоснуться к кожаным жгутам было выше его сил. На белых повязках немедленно проступила кровь, пятна росли, сливались, на них быстро набухали капли. Остаток простыни он приложил к низу живота.
Снова затошнило; он стал тужиться, потерял равновесие и растянулся на полу. Выше уровня его глаз виднелись смутные очертания койки — столь желанного приюта. Только бы доползти… Из последних сил он протащился через каморку, налег на край койки и перевалил в нее все тело. И сразу же его накрыла волна океански глубокой тьмы.
Так юноша пролежал изрядное время, покуда не подали голос остатки воли. Он заставил себя приподнять будто склеившиеся веки. Теперь было действительно темно — через далекое окошко на верхней площадке просачивался самый скудный свет. Перед серым квадратом окна виднелись рукояти семафора — они словно парили в воздухе, а отполированная руками поверхность поблескивала. Глядя вверх, раненый понял, что свалял дурака, и попытался скатиться с койки. Простыни прилипли к спине и мешали выбраться из постели. Он попробовал еще раз, уже трясясь от холода. Печка не зажжена, дверь нараспашку, снег уже заметает внутрь. А снаружи ветер так и подвывал, так и подвывал. Юноша упрямо ворочался, но его усилия разбудили боль, снова навалилась слабость, застучало-загремело в ушах. Семафорные рукояти стали двоиться, троиться, расщепляться и разворачиваться серебристыми веерами. Дыхание сперло, слезы затекали в рот, и наконец веки сомкнулись. Он закувыркался в грохочущую бездну, многоцветную, с яркими искрами, с кружевами зыбкого света. Оскалившись, он лежал и следил за беснованием вспышек перед закрытыми глазами, ощущая спиной мокроту — столько крови уже натекло. А потом грохот в голове вдруг стих.
Мальчик давно лежал, затаившись, в высокой траве и чувствовал, как солнце жжет плечи сквозь кожаную курточку. Перед ним на конусообразной макушке холма медленно помавала крыльями волшебная штуковина — с величавой неспешностью, присущей птицам. Была она высоко-высоко, на башне на вершине холма, и чудилось, что производимое ею слабое деревянное пощелкивание доносится прямо с голубого летнего неба. Движения крыльев почти загипнотизировали мальчика, он лежал, кивая головой и моргая, уперев подбородок в ладошки, весь обратившись в зрение. Вверх-вниз, вверх-вниз, хлоп… И опять вниз, круг, вверх и обратно, — после паузы новое мельтешение; эти крылья, почитай, никогда не бывают в покое. Семафор казался живым, одушевленным существом, посаженным на высокий насест и тараторящим на диковинном и никому не понятном языке. Тем не менее речь его состояла из слов, столь же богатых смыслом и таких же загадочных, как слова в учебнике «Современный английский для начальных классов». Воображение мальчишки работало вовсю. Слова складываются в истории — что за истории рассказывает стоящая в одиночестве башня? О королях и кораблекрушениях, о битвах и погонях, о добрых феях и закопанном в земле золоте… Она умеет говорить, в этом сомнений нет; шепчет и клацает, передает и принимает послания, общаясь с себе подобными башнями, вереницы которых бегут по Англии во все мыслимые края во всех направлениях.
Он подсматривал, как скользят по промасленным направляющим тяги управления крыльями — словно перекатываются могучие мускулы. Из Эвебери, где жил мальчик, было видно множество других семафорных башен; они шагали на юг по Великой равнине и карабкались по западным склонам известковых холмов возле Марлборо. Но те были намного больше — громоздкие сооружения, обслуживаемые группами людей; их сигналы в ясный день видны за десять миль. Крылья тех башен двигались торжественно-медлительно, грохоча сочленениями; а небольшие башни для местной связи выглядели как-то уютней — добрыми знакомыми, которые болтают от зари до зари.
В долгие летние часы мальчик находил множество игр, в которые можно играть в одиночку. Досуг неизменно был краденый, так как занятие для него всегда бы нашлось: школьные уроки, домашнее задание, уборка или работа на братнином крохотном земельном уча стке на другом конце селения… Если он хотел побыть наедине с собой и пофантазировать, то приходилось удирать под вечер или еще на рассвете. Порой его манили камни — городок был окружен причудливыми нагромождениями ромбовидных валунов. Мальчик бегал вдоль руин того, что было когда-то старинным храмом, взбирался по крутым откосам туда, где в лучах утреннего солнца танцевали древние камни; а не то вышагивал по длинной-предлинной тропе для шествий, тянувшейся через поля на восток, и воображал себя священником или же богом, который явился для принесения по старинному обряду жертвы дождю и солнцу. Кто создал эти каменные кладки? По словам одних — волшебники во времена своего могущества; по словам других, это сделали древние боги, имена коих грех произносить. А кое-кто считал, что тут не обошлось без дьявола.
Церковное начальство смотрело сквозь пальцы на истребление сатанинских реликвий, и в городке об
