советские слова: «Пролеткульт», «сектор». Он ненавидит советскую власть, но когда он засыпает, ему снятся советские сны. Советская власть овладела снами — даже монархиста.
Происходит иерархизация языка. Слова Вождя приобретают ценность, независимую от их содержания, — лишь — потому, что они сказаны Вождем. Место говорящего в государственной иерархии определяет значимость слова. Герой повести А. Платонова
В числе первых и очень немногих иностранцев Фюлоп-Миллер увидел подлинную суть Нового человека, выращиваемого в первом в мире социалистическом государстве. Цель, пишет он, «выращивание вечного подчиненного, ecclesia militan, агитатора и советского бюрократа». В связи с этим «можно сказать, что большевики организовали народное образование так, чтобы никто не мог выйти за пределы официально разрешенного уровня знаний и образованности, с тем, чтобы не возникла для пролетарского государства опасность приобретения гражданами излишнего объема знаний и превращения в „подрывной элемент“». Советский язык становится важнейшим ограничительным средством, предотвращающим выходы за пределы необходимого государству «объема знаний».
Создается сакральная пирамида советского языка: политическая речь важнее литературной. Слово вождя важнее слова менее значительного чиновника, которое важнее слова рабочего и т. д. Поскольку иерархизируется вся жизнь: прошлое, настоящее и будущее, постольку слово прогрессивного царя (напр. Петра Первого) приобретает значительный вес в социалистическом государстве, слово «классика» (кто классик — решает Вождь) становится важнее слова «неклассика». Вождь-Сталин именует вице-вождей: в русской литературе им становится Пушкин, в советской — Горький, в театре — Станиславский, в биологии — Лысенко. Помазанные Сталиным они сакрализуются — их слова превращаются в обязательные истины.
Советская речь теряет свободу. Язык складывается — как Дом из блоков — из лозунгов, цитат из Вождя, Пушкина, очередного вице-вождя, передовой
Цитатность советского языка связана с тем, что используемая цитата несет в себе ответ на вопрос, который может быть задан. Советский язык — язык утверждающий, отвечающий, но не спрашивающий. Польский анекдот великолепно демонстрирует эту особенность советского языка. К польскому компьютеру обратились с вопросом «почему нет мяса?» Он отказался отвечать, ибо слово «мясо» не было запрограммировано. Не смог ответить и американский компьютер, в котором не запрограммировано слово «нет». Но не ответил и советский компьютер, в котором не запрограммировано слово «почему?»
Авторитетное, утверждающее слово должно вызывать бессознательный рефлекс, необходимый власти. Сокрушительный, бесспорный авторитет слова Вождя связан в огромной степени с тем, что Вождь обладает правом называть Врага. Ленин и здесь дает пример, создает модель. Слово обозначающее врага должно быть броским, запоминающимся, содержащим в самом звучании осуждение, всегда — неопределенным, позволяющим включать в число врагов всех, кто в данный момент не нравится вождю. Первой гениальной находкой Ленина было слово «меньшевики», которое согласились взять на себя первые противники Ленина в социал-демократической партии. Затем, Ленин придумывает ярлыки всем своим противникам: отзовисты, ликвидаторы и т. п. Когда Ленин получил власть в государстве и объявление «врагом» влекло за собой тюрьму или смерть, он остается при своей модели врага. История Советского Союза может быть представлена как список слов, обозначающих врагов, которые появляются и исчезают, чтобы уступить место другим: вредители, кулаки и — расширительно — подкулачники, правые, левые, троцкисты, бухаринцы, космополиты, менделисты, морганисты. Слово может иметь отрицательное значение (вредитель), положительное значение (левые), нейтральное значение (генетика) — вождь, выбирая данное слово для обозначения врага, вкладывает в него новый смысл. В 1930 г. советская энциклопедия определяла слово «космополитизм», как «признание своим отечеством всего мира». Это было хорошее слово — интернациональное. В 1954 «космополитизм» определяется, как «реакционная проповедь отказа от патриотических традиций, национальной независимости и национальной культуры. В современных условиях агрессивный американский империализм пытается использовать лживую теорию космополитизма…»
В послесталинское время появилось два новых врага: «сионизм» и «диссидентство». В энциклопедии в 1930 году дается объективное определение «сионизма»: «буржуазное течение еврейской общественности, вызываемое в значительной мере преследованиями еврейства и антисемитизмом». В 1954 г. неодобрительное отношение высшей инстанции заметно: «буржуазно-националистическое движение… Сионизм ставит своей задачей отвлечь трудящихся евреев от классовой борьбры». Но в это время сионизм — еще только отрицательное явление. В
Слово «диссидент» до конца 70-х годов к советской действительности отношения не имело. В 1930 г. его определяли как «название некатолика в старой Польше». В 1954 г. как «христианина, исповедующего отличную от господствующей веру». В
Власть называть Врага делает Вождя, Высшую инстанцию полным хозяином словаря. Словарь, а вместе с ним язык — национализируется. В связи с этим цензура приобретает особую функцию. Первая, привычная задача цензуры — запрещать, указывать, что не надо писать. Советская цензура, кроме того, указывает, как и что надо писать.
Наличие авторитетного слова превращает советский язык в систему, строго ограниченную нормой. Все языки носят более или менее нормативный характер. В советском языке, имеющем эталон — речь вождя, точно известно не только, что правильно, что неправильно, но — что можно, чего нельзя. Происходит регулярная проверка словаря — как цензурой, так и лингвистами на услугах цензуры. «Неправильные» слова выбрасываются из словаря: исчезают совсем или снабжаются директивной пометкой «устаревшее». Выбрасываются — даже — из песни. Есть русская пословица: из песни слов не