Король поднялся и, недовольный, вышел к нему.
— Ногаре, вы не так долго отсутствовали, чтобы забыть о куртуазии. Почему не постучали?
— Я стучал, сир. Но вы, очевидно, не слышали.
Густо покраснев, Роуз встала и под холодным понимающим взглядом Ногаре выскользнула из покоев.
— Сир, в пути я узнал о смерти королевы и очень…
— Оставьте ваши соболезнования при себе, Ногаре. Я желаю услышать новости.
— Тогда, сир, возможно, моя новость станет для вас утешением. Бертран де Гот получил две трети голосов. Он избран папой. Путь на Темпл открыт.
30
— Ты уверен, что мы правильно едем? — спросил Робер, поднимаясь на стременах и пытаясь оглядеть продуваемое ветром поле. Листья на виноградной лозе пожелтели, а сам виноград уже давно собрали и превратили в вино. — Может быть, на этой развилке надо свернуть влево? — Он оглянулся на Уилла, который ехал в нескольких шагах сзади. — Ты слушаешь?
Уилл пустил коня вперед.
— Что?
— Ты по-прежнему сомневаешься в них? — Он кивнул в сторону четырех всадников, ехавших сзади. На всадниках были те же самые темные плащи, что и на Уилле и Робере, под которыми скрывались кольчуги. Не дождавшись ответа Уилла, Робер тяжело вздохнул. — Чем еще я могу тебя убедить?
— Я поверю сам, когда мы сделаем дело.
— Это надежные люди. Я знаю их много лет.
— Я больше беспокоюсь, будут ли они после всего держать рты на замке. — Уилл оглянулся на рыцарей. Им было лет по двадцать, и это заставило его вспомнить о молодости. Как странно спустя столько лет оказаться в компании тамплиеров. И без белых мантий в них сразу можно было признать рыцарей — по тому, как они одновременно опускались на обочине дороги на колени, чтобы в очередной раз произнести «Отче наш», как разламывали хлеб, делясь друг с другом во время ужина, или передавали бурдюк с водой. Как один стоял на часах, пока другие спали. Он забыл, каково это — быть частью целого, и обнаружил — ему этого не хватает.
— Они поклялись молчать, — заверил его Робер.
— Ты сказал рыцарям, будто мы выполняем поручение магистра Франции. А если они проговорятся, когда вернутся в Париж?
— Если ты так встревожен, то почему бы нам не рассказать им правду? О том, кто этот человек и почему его ребенка французский король сделал своим пленником. По крайней мере рыцари будут полностью осознавать серьезность ситуации и необходимость успешно завершить начатое.
— Чем меньше они будут знать, тем лучше, — ответил Уилл. — Я не хочу рисковать. Не дай Бог, узнает Гуго!
— Но ему в конце концов все равно придется рассказать.
— Не знаю.
Робер оглянулся проверить, далеко ли рыцари.
— Мне до сих пор непонятно, почему ты все это скрываешь от Гуго. Боишься, он узнает о твоем возвращении в Париж и начнет преследовать? Или наоборот, действуя за его спиной, хочешь его наказать за то, что он занял твое место?
— Я сказал тебе, почему хочу оставить Гуго в неведении.
— А если у нас здесь ничего не получится? — пробормотал Робер. — Тогда все равно придется идти к нему. Ведь если мы не вызволим ребенка, Гот выполнит все требования короля и протянет ему Темпл на серебряной тарелке. — Не дождавшись ответа, Робер пожал плечами. — Я предлагал тебе взять с собой еще Саймона, но ты отказался.
— И правильно.
— Саймон неглуп. Ему можно доверять, он был рядом с нами столько лет. Помогал тебе и Эврару вернуть «Книгу Грааля».
— Все так, но пока лучше его не впутывать.
— У нас в «Анима Темпли» в числе двенадцати членов всегда состоял один сержант. Почему бы не принять его?
— Хватит об этом.
— Послушай, но ты…
— Нет, ты послушай меня. — Уилл резко повернулся в седле и посмотрел на Робера. — Ты не хуже меня знаешь, какой опасности подвергается каждый, кто входит в братство. За дела, которые мы считали правыми, нас не только могли отлучить от Церкви, но и казнить. Я знаю, Саймон охотно войдет в братство, но не ради дела, а ради меня. Он отправился в Шотландию искать меня и чудом не погиб. И я не хочу брать на душу такой грех. Скоро его должны назначить главным конюхом, и пусть это случится. Пусть он живет своей жизнью в Темпле, вдали от опасных передряг. Там его дом. И сейчас мы здесь с тобой ради того, чтобы такие, как Саймон, имели дом и будущее.
Дальше они ехали молча, под вздохи ветра и шелест сухой травы.
— Если у нас получится, ты поедешь в Лион? — спросил наконец Робер.
— Да. Сообщу Готу радостную весть, и тогда он сможет вести себя с Филиппом смелее. И придется поторопиться. Туда езды больше двух недель.
— А если поехать мне? Ты сказал, что отправляешься на встречу с Уоллесом. А в Лион на инаугурацию папы прибудут все. Что, если кто-то увидит тебя?
— Постараюсь, чтобы не увидели. — Уилл посмотрел на друга и неожиданно спросил: — Когда ты недавно разговаривал с Роуз… она не говорила тебе о своих чувствах к королю?
— А что, у нее к нему какие-то чувства? — удивился Робер.
— Вот здесь мы оставим коней и дальше пойдем пешком. — Уилл опять неожиданно сменил тему и показал на большой дуб посредине поля, за которым виднелись два холма. — Гот описал очень точно.
Робер подал знак рыцарям спешиться.
— Почему они держат ребенка именно здесь?
— А почему нет? Отличная тюрьма. Дом на отшибе, о нем никто, кроме Бертрана, не знает.
Рыцари подошли, и Робер спрыгнул.
— Действуем как договорились? В живых тюремщиков ребенка не оставлять?
— Придется. Иначе они нас потом опознают.
— Я думал, после Святой земли нам не придется убивать.
Уилл вгляделся в дорогу, ведущую к дому.
— Боюсь, нам еще придется пролить немало крови.
Паланкин покачнулся. Бертран де Гот ухватился за подлокотник трона, чуть не выронив папский крест. Носильщики с трудом проталкивались сквозь нахлынувшую толпу. Шум стоял невероятный. Бертран был рад, что с трех сторон его загораживает воздвигнутый над троном навес из плотной парчи. Толпа вела себя дружелюбно, некоторые даже бросали цветы, хотя, судя по ударам о навес, среди даров попадалось что-то тяжелое: В желудке горел огонь, но он продолжал безмятежно улыбаться, время от времени взмахивая пастве рукой. Люди выстроились вдоль берега Сены, жаждая хоть мельком увидеть нового Божьего наместника, облаченного в торжественное одеяние, усыпанное драгоценностями. Впервые папской тиарой увенчают сына этой страны, француза. Собравшиеся, почти все жители Гасконии и Бордо, выкрикивали его имя, к которому он еще не привык.
Климент V.
